Познакомила меня с отцом Владимиром и матушкой Ириной Марина Д., художник-монументалист, член Союза художников, расписывавшая уже третий храм. Она стала другом этой семьи задолго до батюшкиного священства. Владимир - талантливый московский журналист с университетским образованием, Ирина - известная скрипачка. Бог соединил эти жизни, появились дети: Арсений и Лидия. Основным событием первых лет стала встреча Ирины с архимандритом Петром (ныне он возглавляет Боголюбский монастырь близ г. Владимира).

Рассказывает матушка Ирина: "В 1991 году я поехала в Рижский монастырь с основным, давно мучающим меня желанием - исповедаться глубоко и серьезно с детского возраста. Понимала, что это насущная необходимость, но не могла найти пастыря, к которому почувствовала бы абсолютное доверие и была способна все ему открыть. Ехала, зная, что в Риге служит отец Петр, старец с большими дарованиями, который и отчиткой занимается; мне рассказали о нем друзья, пригласившие меня в монастырь.

Прибыли в Рождественский сочельник, с поезда - сразу на службу в Елгаву. В Преображенском скиту шла всенощная, я впервые увидела старца. Митра была глубоко надвинута ему на глаза, что придавало батюшке еще более внушительный вид. Я с трепетом на него смотрела, чувствуя неподдельный страх: какой строгий! Всем своим существом почувствовала: передо мной тот самый священник, которому я обязательно исповедаюсь. Этот момент - решающий в моей жизни. Я не знала, принимает ли он исповедь, но душа безповоротно произнесла; мне необходим именно этот духовник. Ситуация моя не могла оставаться дольше нерешенной. Несколько лет я ходила в московские храмы, была в какой-то мере воцерковленным человеком, не пропускала воскресные, праздничные службы. Необходимость серьезной исповеди была наболевшей.

Подошла после всенощной к инокине: "Матушка, а можно отца Петра увидеть?" В ответ так просто; "Ну, пойдемте в домик его..." Хотя перед этим мой знакомый объявил: "Ты знаешь, к старцу попасть невозможно, он отчитывает, у него запись…" - "Если бы он взял в чада?.." - я уже знала, что нужно иметь духовного отца, это была глубокая сокровенная мечта. Он: "Да ты что? Чего захотела! Старец - неприступный!" И вдруг, позабыв о предостережениях, я бросилась к матушке. И она: "Да, пожалуйста, пойдемте в домик, я вас провожу". Мы идем с Юлией, и с безпокойством спрашиваю: "Матушка, скажите, пожалуйста, а есть грехи, которые батюшка не простит и не разрешит? Есть такие грехи, которые не прощаются?" Она улыбнулась: "Христос не оставил нам такой заповеди: "не прощать". Если человек исповедует грехи, раскаивается в них, Господь прощает все". Это окончательно меня успокоило: все прощается, значит, нужно дело довести до конца. Приходим в домик, слышу, отец Петр спускается по лестнице со второго этажа в сапогах, громко так. Юлия моя прислонилась к стене, побелела: "Сейчас упаду от страха". Успокаиваю ее, хотя сама волнуюсь: "Не бойся. Буду говорить я". Он спустился. "Батюшка, простите, мы издалека, из Москвы приехали". - "Так, из Москвы? Ну, проходите, сестры, ко мне", - и вводит нас в большой кабинет. Час с лишним он с нами беседовал, расспрашивал. Рассказали, что мы - музыканты, в первый раз в монастыре. Батюшка: "Сестры, вам Господь дал талант, послужите им Господу! Воспевайте Бога! Это так дорого - Богу послужить. А вы - чем занимаетесь?! Как петух с кукушкой: она играет, ей аплодируют. Кукушка публику услаждает, толпа ее хвалит. Она в гордыне, превозношении… Разве угодна Богу такая профессия?" Всю душу он мне этими словами разбередил. Осталась с неразрешенным вопросом: как быть и что делать дальше? Узнал, что у меня двое детей: "Ты - мамочка", - определил мой путь материнский. Юле: "А у тебя лицо монахини". - "Батюшка, что Вы, я и в храме-то никогда не была, Ирина меня в первый раз привезла, я такая грешница". Говорю: "Батюшка, желание, давно созревшее: мне нужно глубоко исповедаться, я за этим, собственно, и приехала". Очень внимательно на меня посмотрел. "Батюшка, может быть мне сегодня все написать, подготовиться?" - "Нет. Ничего писать не надо. Придешь завтра к началу службы и сразу проходи вперед, к амвону. Будет много народу, а ты иди вперед, не задерживайся. Я тебя исповедую. Ничего не пиши".

Подарил нам много книг, вышли, как на крыльях. Меня будто уже исповедали, настолько было радостное и светлое ощущение. Не то что завтра предстоит что-то грандиозное, страшное, а такая легкость, как будто тягостная ситуация решена: все долгожданное произошло. Предчувствие радости необыкновенной, никогда не пережитого счастья. Покаянием мы удостоверяем Бога, что ненавидим Его врагов на самом деле, и тогда Он с легкостью их, вместе с грязью наших грехов, отметает - и открывает чистый путь к Себе. Как свет и наивысшее счастье устремляется нам навстречу. Счастье от корня "часть". Со-участь - участие в жизни Христа, единая с ним участь. Выше этого ничего не существует. Мы живем для этой встречи, которая во всей своей полноте должна осуществиться в вечности. Так Господь оделяет Своей радостью от одного твердого намерения принести искреннее покаяние. В этот вечер уже знала: все будет хорошо. Вернулись. На нас с удивлением смотрят: "Едва с поезда и побывали у отца Петра".

Наступило утро. В храме народу полным-полно. Стою довольная, батюшка исповедует около алтаря, на амвоне. Никуда не тороплюсь, молюсь, думаю: "Что я буду людей теснить, и моя очередь подойдет". Осмотрелась по сторонам: "А где тут батюшка Серафим?" - уже очень его почитала, имела иконы. Хочу приложиться, попросить его о помощи, чтобы исповедь моя прошла хорошо. Угадываю его икону на клиросе. Попросила разрешения, положила поклончик, приложилась и пошептала: "Батюшка, ты мне помоги серьезно исповедаться, по-настоящему, как надо, как надо... Чтобы все было, как следует..." И отошла на свое место. Через минуту отец Петр отпускает очередного исповедника и направляется вглубь храма. Необыкновенная тишина и напряжение, люди следят за отцом Петром: "Кого он ищет?" - ходит и заглядывает в каждое лицо. Стою спокойно около притвора. Батюшка в очках, глядит серьезно и продвигается к дверям. Дошел до меня: "Я ч т о вчера сказал? Ты почему т у т стоишь?" Взял меня за руку и потащил к аналою. Все оглядываются...

Мои знакомые рассказали: "Минут сорок он тебя одну исповедовал, ни с кем в этот день так подробно не занимался". Потрясающие, незабываемые минуты: я ничего не говорила, батюшка все сам говорил за меня. Наверное, в этот первый раз меня исповедовал сам преподобный Серафим; подобное в моей жизни не повторилось. Исповедь осталась уникальной. Он начал с семилетнего возраста, с "невинных" грехов: непослушание, детские проказы, непочитание родителей, мелкое воровство, яблоки из чужих садов, резинки и ручки у соседей по парте... грехи, которые действительно были и которые, по-своему неофитству, новоначалию, не считала нужным вспоминать и, конечно, в них не каялась. Дальше - больше, как будто батюшка участвовал во всей моей жизни. Неведомое никому передо мной разворачивал, напоминал. Я была в состоянии рыбы, выброшенной на берег. Хватала ртом воздух и с рыданиями во всем сознавалась. Он очень строго повторял: "Кайся! Кайся! " Видел, как тяжело подтверждать, но называл все своими именами и требовал: "Кайся!" В этот день я поняла, что у Бога-все записано. Известно все-до самых последних, раз Его служителям дается такое знание, прозрение. Если какие-то грехи я и готова была назвать, он обнаруживал их подлинную серьезность, которую я сама не скоро бы еще разглядела. А может быть и никогда их такими не увидела. Это была поразительная операция, духовная хирургия - выпущен был гной, копившийся десятилетиями. Произведено очищение. После исповеди вышла на улицу. Шумели сосны, дивные корабельные сосны в скиту, я чувствовала, что просто родилась заново. Позже прочла у святых отцов, что настоящая исповедь - еще одно крещение. Крестили меня в Риге пятилетней в незабываемом храме святого благоверного князя Александра Невского, и второе крещение получила здесь. Так было угодно Богу. Хотя с детства сюда не возвращалась, родители уехали, когда мне было шесть с половиной лет. На этой земле я обрела духовника.

На следующий день пошла к отцу Петру со всею серьезностью просить взять меня в духовные чада. "Вы знаете, - говорю так хитро-мудро, - я выполняю 150 Богородиц, правило, данное Царицей Небесной". - "Да, да, знаю". - "А там, батюшка, после третьего десятка молитва за духовного отца, а у меня же его нет. Я вместо имени произношу: "Матерь Божия, пошли мне духовного отца!" Можно я теперь Ваше имя буду поминать?" Он посмотрел на меня: "Приехала в первый попавшийся монастырь, увидела первого встречного священника, и он уже ей - духовный отец. Поездишь еще, поездишь, увидишь, скажешь: "Вот он, вот он!"" - "Батюшка, это невозможно. После того, что Вы для меня сделали, Вы выше моего земного отца. Я Вас умоляю, прошу, возьмите меня в чада, я буду все выполнять". Он почувствовал серьезность моего намерения, несмотря на эмоциональность, оно было из самой глубины. Говорит: "Ну, хорошо". Написал мне последовательность правила. И тут же, очень трогательно это было, учитывая, что мы люди занятые, погребенные мирскими заботами, работами, тут же подсчитал, сколько времени уйдет на выполнение правила по пунктам. Вспомнила его слова: "Сестры, послужите Богу! Чем занимаетесь? Вы должны воспевать Господа, а не играть на инструментах и тешить лукавого". - "Батюшка, ну, как же можно бросить, как? Вы не представляете, какая у меня скрипка! - простонала я. - Это же не худшая профессия, все-таки прекрасному служу, а Красота - одно из имен Бога. Я исключительно Бахом занимаюсь, стараюсь исполнять одну духовную музыку, на моих концертах люди плачут. У меня такая скрипка..." - и чувствую, все доводы у меня из рук сыплются, как песок. Я судорожно пытаюсь ускользающее удержать. "Да, Елизавете Феодоровне не то пришлось бросать, что тебе. Не какую-то скрипку - всю Царственную жизнь. И другие немало имели и ради Господа все оставили. Я тебе не то что категорически запрещаю..." Но, конечно, это было благословение старца: оставить все.

Своими словами он внес в мою душу полное смятение. Но в те минуты я не сделала окончательного вывода, не произнесла: "Благословите бросать!" Получила от него правило и напутствие на отъезд. Двое из нас оказались в одном купе, двое - в другом. Ночь. На душе неспокойно, нет ясности. Что-то гложет внутри: неужели все менять? Но решения так и не приняла. Еду: завтра репетиция, моя будничная трудовая жизнь. Ложимся спать и засыпаем. Поезд летит в Москву. Среди ночи вдруг просыпаюсь от жуткого звука: кричит моя спутница. "Катя, что с тобой? Что случилось?" Она благодарит, что я ее разбудила: "Ты знаешь, мне периодически снится один и тот же страшный сон: я падаю в бездну. В бездонную пропасть лечу, лечу безостановочно вниз, в данном случае под стук колес, полусон-полуявь. Под стук, отсчитывающий секунды, меня несут в какую-то смертельную жуть. Страшная тоска расставания с жизнью, и ничего невозможно изменить. Чудовищная тоска расставания с миром, всеми, кого люблю". Она вдруг начинает говорить, как ей трудно с мужем. Как ему тяжело даются посты, все церковное, потому что он очень чувственный, эмоциональный. В любом плотяном и материальном ему тяжко себя преодолеть. Оказывается, передо мной удивительный человек, сердобольный, сердечный, ей жалко страдающих детей. Она хотела бы служить сиделкой в каком-нибудь госпитале или детской больнице.

И вдруг начинаю вспоминать, что мне сказал батюшка. Катя мне свою душу приоткрыла, и во мне начинается глубочайшая внутренняя работа. Восстают слова старца: "Ты - мамочка".

И осознаю, что полностью забросила собственных маленьких детей: я сплошь в выступлениях, вся - в концертах. Не бываю дома... Впервые вижу свою жизнь противоестественной, ненормальной и понимаю: так жить нельзя! Все надо менять! Немедленно! Как будто обрела зрение: моя профессия никакого отношения ни к чему духовному не имеет. Напротив, она служит соблазном, облекает меня в возвышенный ореол, раскрашивает несуществующими красками, кого-то пленяет отнюдь не духовным пленом. Красота - да не та! Какое право я имею своими концертами отнимать людей у Бога? Почувствовала весь ужас исполнителя, вообще художника, который встает между человеком и Богом: своим ничтожеством затмевает Творца. И все, что должно принадлежать Господу: время, внимание - душа! - все это похищает себе, в свою славу. Это же страшно! Ведь мне придется за все - отвечать!!! Это внезапно возникло в душе, молитвами старца и моего Ангела-Хранителя. С неотвратимой ясностью понимаю: завтра должна все закончить. Прийти и сказать: "Я осознала, что занимаюсь жуткой ерундой, которая никому не нужна". Господь меня не спросит, прекрасно ли я играла, и обронил ли кто-нибудь слезу на моем концерте: разве это слеза готовности исправить свою жизнь? Все это - полная чушь. Дьявольский обман. И э т о - я сделала смыслом, центром моей жизни! Все это провалится - в тар-тарары.

И прежде меня посещали мысли: как эфемерна моя профессия. Она будто бы прекрасна в данный момент, в следующий -растаявший призрак. Пустота! Фикция. Живописец оставляет после себя полотна, писатель - книги (я не о том, что можно оставлять - недостойное своей души). Чем занимаюсь я? Услаждаю отнюдь не духовное, душевное начало людей. На самом деле - питаю, взращиваю человеческие страсти. И эти псевдокрасоты немедленно улетучиваются. В итоге - абсолютный ноль. Я не благодарю Господа. На земле основная задача человека - славить Его. Своего Творца я не прославляю. Воспеваю себя, превозношу - себя и композитора, который эту иллюзию сочинил. Впервые в жизни я вижу себя реально. Вся моя деятельность - мыльный пузырь! И он лопается передо мной - с треском. И этому я была предана?! Оказывается, я была одержимой, в самом жутком смысле слова. Дня не мыслила без скрипки. Превратила себя в белку, вертящуюся в колесе: мне нужно было без конца заниматься, играть. Самовосхваление, как у любого художника, потребность всех внутренних эмоциональных струночек самовыразиться. И у меня получалось, я владела скрипкой виртуозно, меня ценили. И я - высоко ценила себя. Отделаться от профессионального ореола мне помогли исповедь и святые молитвы старца. Благодать Божия явила ложь того пути, по которому я устремлялась в п р о т и в о п о л о ж н у ю от Бога сторону. В эту ночь я больше не сомкнула глаз. К утру было ясное осознание происходящего и уверенность: я никогда не буду играть!

Утром приехали в Москву, говорю своим спутникам: "Вы знаете, я больше никогда не буду играть на скрипке". Они на меня смотрят жуткими глазами. Юлия, позевывая: "Ты что, сдурела? С ума сошла, что ли? На тебя все программы сделаны. У нас рождественские концерты, афиши по всей Москве. Чего себе надумала? Я присутствовала при разговоре: батюшка тебя не благословлял бросать. Он сказал, что ты - мама, и все. А этого не было, не сочиняй!" Алексей добавляет: "Я вижу, что ты впала в обольщение. Ты просто в прелести: "Добродетель - не груша, - сказал преподобный Серафим Саровский, - ее сразу не съешь"… Смотрю на них и ни одного слова не воспринимаю. От меня пластами отходит что-то чуждое, идет переосмысление всего, льется источник слез. Разговариваю с ними сквозь поток слез. Это было оплакивание всей своей жизни. "Да что с тобой? Не расстраивайся, мы сейчас возьмем такси, ты приедешь на репетицию..." - "Я никуда не поеду". Они: "Нет, это твой долг. Ты не можешь подвести людей, тебя все ждут. Это твой долг!" На вокзале ищу скорее телефонный автомат, все пошли куда-то пить кофе. Набрала номер и, всхлипывая, вся в слезах и соплях, говорю своему мужу, своему супругу дорогому, будущему отцу Владимиру: "Ты знаешь, я все поняла: никогда больше не буду играть... Я все поняла. Какой ужас! Чем я занималась всю жизнь? Они заставляют меня ехать на репетицию, а я не хочу. Как ты скажешь, так и сделаю. Втроем на меня давят: чувство долга и так далее. Тянут назад..." А он: "Приезжай домой, тебе никуда не нужно ехать. Как ты чувствуешь, так и делай. Приезжай!" Прихожу к ним в ресторанчик: "Всё! Он мне сказа л, я еду домой, не нужно никаких такси, на репетицию я не еду..."

Пребываю вне времени и пространства... Не ощущаю окружающего меня: чем-то светлым отгорожена от всей чуждой теперь столичной жизни. Владимир понимает: что-то кардинальное, глубочайшее произошло. Без устали говорю, объясняю, что вижу все по-новому. И его теперь понимаю. И детей своих вижу - глазами мамочки, а не той чужой тети, которая повторяла, что дети ей помеха и другие неразумные слова: "Я давно сделала выбор, дети только мешают, главное дело моей жизни - исполнительство".

Муж меня полностью поддержал, в тот же день я поехала на репетицию. Предстала перед всем коллективом и, обливаясь слезами, никак не могла их сдержать; "Вы меня простите, наверное, я очень виновата, но я никогда больше не смогу играть. Только не умоляйте, не просите... Так должно быть. У меня начинается совсем другая жизнь". Они заволновались, думают, у меня нервный срыв: "Тебе нужно отдохнуть... Давай мы тебя в Сочи отправим! Покупаешься, сменишь обстановку..." - "Н е т! Это очень серьезно. Это - навсегда!" Так я с ними рассталась. Никто ничего не понял, они остались в глубокой подавленности. Создалось много проблем. Ведь я играла в сопровождении многочисленного оркестра.

Позже была уйма телефонных звонков. Но отец Владимир всем за меня отвечал: "Сегодня - неотложный концерт, завтра - тем более, послезавтра - экстремальной неотложности. И так - до безконечности. Ирина забудет все, что ей говорил батюшка. Но если Господь открывает ей новый путь, значит, Он, в любом случае, уведет ее от прежнего, только гораздо более жестким способом. Все равно Он поставит ее на ту дорогу, которую ей избрал. Оставьте ее в покое. Выбор сделан, не нужно ее принуждать".

Моя работа была главным источником дохода в семье, и мы оба понимали, что наступают трудные времена. Он писал статьи, получал нерегулярные гонорары, привык к определенному образу жизни. И все в одночасье меняется. Мужа я тут же, на Крещение, повезла к батюшке в Елгаву. Отец Петр его серьезно исповедал. Но к этому времени отец Владимир уже пережил свой катарсис у отца Иосифа. Помню, как он приехал, потрясенный глубочайшей верой старца, подвигом его жизни. Для него именно отец Иосиф был отправным моментом в прозрении глубины своей греховности, в осознании того, что ты живешь н е т а к, неправильно - н е п р а в е д н о перед Богом. И надо что-то менять! Событие, подобное моему, у него произошло раньше. Отец Петр был продолжением пути. После его исповедей, глубоко очищающих душу, у будущего батюшки были большие изменения в жизни. Вскоре отец Петр получил новое место и прислал телеграмму: "Переехал в Задонск. Служу в Задонском монастыре. Отец". Была поражена и глубоко тронута: сколько у батюшки чад, и он поспешил сообщить о своих переменах. Перед нашей общей поездкой к старцу отец Владимир разговаривал со своей мамой, долго ее расспрашивал, и выяснилось, что он принял крещение по-интеллигентски - дома, только водяным погружением. Сказала: "Миропомазывать тебя будет только отец Петр".

Мы сели в поезд, у Владимира вдруг резко заболело горло. Приехали в Задонск, он лишился голоса, потерял возможность говорить. Такое серьезное было нападение. Детей мы оставили дома. Пробыла с ним в монастыре двое или трое суток, он лежал плашмя. Решила: "Я должна ехать к детям, что бы ни случилось, ты - в монастыре, так уж Богу угодно. Почему-то не волнуюсь. Еще раз зайду к отцу Петру, напомню, что он обещал". Прихожу: "Батюшка, я должна вернуться к детям, а муж серьезно заболел. Вы хотели провести чин миропомазания? Может быть Вам некогда? Тогда мы поедем домой". - "За кого ты меня принимаешь? Раз я сказал, значит, все сделаю". Повторила, что Владимиру очень плохо, он лежит не поднимаясь. Отец Петр: "Так, сейчас я его вылечу". Послал сестру принести настойку девясила. Владимир дважды ее принял, и все прошло. Батюшкиными молитвами, благословением, кроме лекарств. Он быстро поднялся, и отец Петр повез его в Липецк, так как мира в монастыре не было.

"Приехали поздно, - рассказывал мне отец Владимир, - заходило солнце, и лучи прощально освещали храм. Отец Петр зашел в алтарь, вынес миро. Его было немного, но достаточно, заканчивался пузырек. Посмотрел, говорит: "На тебя - хватит". Провел чин миропомазания: "Ну, что ты теперь чувствуешь?" Отвечаю: "Благодать Святаго Духа". - "Вот-вот, а то от первородного греха омылся, а благодати не получил". Так произошло это великое для нас событие.

Мы вернулись в Москву и в первое же воскресенье пошли в Николо-Архангельский храм, прихожанами которого являлись. Там настоятель - отец Евгений. После службы он вдруг к нам подходит: "Знаешь, Владимир, сейчас совершал литургию и понял: ты уже достаточно послужил Господу своим словом, пора поработать Ему другим образом. Благословляю тебя на приход в Савино. Будешь алтарничать, там тебя и рукоположим". Сразу после миропомазания Владимир получил конкретное благословение встать на путь священства. Он начинает ездить в Савино, вскоре и я переселилась к нему.

На Пасху поехала к отцу Петру. Уже было принято решение пожертвовать мою скрипку Дивеевскому монастырю. "У меня, батюшка, серьезный к Вам разговор. Прочла Серафимо-Дивеевскую летопись, и возникла мечта... Хочу просить у Вас благословения на серьезный шаг. Милостью Божией, Вашими молитвами, я все оставила. И если так нагрешила, и скрипка приняла в этом участие, хотела бы этот дорогостоящий инструмент отдать Господу". - "Ну, хорошо, занимайся его продажей, но пока на пожертвование я тебя не благословляю. Назначат игумению, и будем решать этот вопрос".

Через какое-то время Владимиру звонит друг: "Приглашаю тебя в Дивеево, скоро туда мощи перевезут, давай съездим". - "У меня жена только что прочла летопись, пусть она с тобой поедет". И мне: "Ты под таким впечатлением от летописи, отпускаю тебя в Дивеево". Остался с детками, а я поехала. Месяц до перенесения святых мощей преподобного Серафима, июль 1991 года. Мне - 33 года.

Незабываемая поездка. Ходила по дивеевской земле и повторяла: "Я должна тут жить. Ничего не понимаю, но я должна тут жить". Все меня здесь потрясло. Смотрела на свежезацементированное место: "Господи, тут будут мощи преподобного Серафима, они будут здесь! Могу смотреть на это место благое, где будет почивать вселенская святыня". Монастырь готовился к встрече с преподобным Серафимом. Совершались чудеса. Без провожатых мы нашли источник в Цыгановке, он был заброшен, еще никому неизвестен. Вернулась под огромным впечатлением.

И начала вызревать мечта сюда перебраться. Несколько месяцев спустя, взяв благословение отца Петра, я уехала в Дивеево вместе с детками. Батюшка последовал за мной через короткое время, хотя его готовили к рукоположению в Подмосковье. Ему пришлось сообщить, что его матушка с детьми уехала в Дивеево. Благочинный сказал: "Ничего себе... там в епархии тебя не знают. Какие вы странные. Кто там тебя будет рукополагать?.." Но, видимо, уже времени не оставалось. Если бы он стал священником под Москвой, перемены были бы невозможны. А Господь готовил иное - известное Ему Одному. Очень быстро мы переехали. Поселились рядом с Дивеевым, начали восстанавливать храм в Большом Череватове. Было очень нелегко. Батюшка не приспособлен к подобным трудам. Есть отцы - хозяйственники, он совсем другой. Тем не менее ему пришлось этот крест взять себе на плечи - поднимать полностью разоренный храм. Здесь мы столкнулись с крупными испытаниями, первой безпощадной клеветой. Действительно, если взялся служить Богу, уготовь душу к искушениям. Все это много нам дало... Начало нашего пути".

Так изменилась их жизнь. "Вы бы видели, - рассказывал близким об Ирине отец Владимир какое-то время спустя, - что за человек от отца Петра приехал... Новорожденная, от которой исходил свет". Они продали скрипку. Ирина была на столь высоком уровне виртуозности и таланта, что Бог даровал ей играть на уникальном инструменте. Уехали в Большое Череватово, семь километров от Дивеево. На деньги от продажи антикварной скрипки стали реставрировать местную церковь. Впервые я увидела нашу легкую матушку, когда она доставала оцинкованное железо для храма, позже им покрыли купола и кровлю. Во все времена можно было сказать одно: матушка была Божьим даром - достойным спутником, другом и сподвижником батюшки.

Отношения батюшки и матушки были удивительными. Думаю, я не встречу подобных. Это была глубокая духовная дружба-любовь: единодушие, понимание с одного взгляда, взаимная сиюминутная поддержка - словом, делом, молитвой. Безусловно, быть таким духовным другом батюшки было подвигом - при его непомерных нагрузках, множестве напряженных ситуаций, окружающих его, без конца меняющихся людей. Памятно батюшкино письмо из отпуска, всегда проводимого в деревне у мамы, своему семейству, где он приносит покаяние каждому из детей и своей матушке. Как и все, что делал батюшка, слова обжигают своей искренностью. Стихотворением в прозе звучат последние строки: "Семейная жизнь должна быть проникнута любовью, как весной пропитывается зелень садов солнцем, и сады - цветут белым целомудренным цветом счастья! Многогрешный ленивый богомолец иер. Владимир".

Вспоминает Наталья Григорьевна, учительница музыки детей отца Владимира: "Как они бедствовали, приехав из Москвы в Череватово! Жили в трущобах. У нас автобус останавливался на трассе. Это сейчас там мостик, асфальт. А раньше была такая грязь, надо было переплывать. И не одна вещественная грязь им досталась. Живу напротив храма Покрова Царицы Небесной, Господь сподобил. Окна выходят на храм. Очень им дорожу. Батюшка его восстанавливал. Бабушки отца Владимира по-прежнему любят, постоянно вспоминают, несмотря на то, что он тогда только начинал. Считают, что это был первый батюшка. Потому что с него все сдвинулось с мертвой точки. Библиотекарь Т.Д. рассказывает: "Он такой, со всеми здоровался. Ходил в кожаной курточке и сумка на ремне". Отец Владимир "выбил" на череватовский храм средства, а еще и монастырь не восстанавливался, и деньги ушли в Дивеево. Тогда батюшка и матушка продали скрипку за какие-то баснословные доллары, сами при этом жили в трущобах. Одно время нам с мамой в тех же бараках дали жилье, но у меня тут же выбили двери, и эти постоянные бранные слова... По немощи своей, я не смогла и недели выдержать. Потом нам дали домик отдельный. Как они там все выносили, я удивляюсь, столько лет - смиренно. Батюшка был очень быстрый. Выходил из транспорта, из-под подрясника только туфли мелькали - всегда бегом, бегом. Обгонял весь народ, выходящий из автобуса, на много метров вперед. При первой встрече я увидела батюшку бегущим. Спешащим, жаждущим успеть, объять. Он еще не был священником, но очень деятельный, столько энергии, силы и стремления, и все бегом: домой, к людям, на службы. Т.Д. говорит: "Приехал к нам отец Владимир. Череватовский храм сплошь заросший сорняками, ни крыльца, ничего не было. Все в запущенном состоянии. Храм трехпрестольный: Пресвятой Троицы, Покрова Царицы Небесной, Николая-Угодника. Батюшка взял лопату и день за днем стал выкорчевывать сорную траву, эти буйные заросли, сначала с крыльца, потом в храме". Никто его не просил. Все сам. Никто не помогал. Это человек - деятель. Никто никакие блага не сулил. Начал с того, что стал очищать храм от полувековых пластов мусора и засилья осота. И - один. Первые впечатления: его стремительность, направленная на благое, - успеть как можно больше. Потом он стал священником. Все мы батюшку любили. С каждым поздоровается. Глазами с тобой встретится и знаешь: он помнит, молится, держит в памяти. Самая большая сильная исповедь - у него, его молитвами. Помню, возвращалась с автобуса, а ему на автобус, но он тут же вернулся. Кому это надо, о ком подобное вспомнишь? И вот мы полтора или два часа беседовали. Представляете, два часа жизни. А потом он уже тебя особенно знал. Но его одного, вне толпы, я больше не видела: всегда люди, люди. Только скажет на бегу: "Наталья Григорьевна, почему не заходите?" Думаю: все Слава Богу, ничего особенного нет, мне достаточно знать, если будет какая-либо проблема, я приду, атак жалко отнимать время".

Когда будущий отец Владимир занимался восстановлением череватовского храма, на него обрушились изощренные бесовские нападения. Одно из них таково: несмотря на то, что батюшка с матушкой Ириной пожертвовали на воссоздание храма все, что могли, - стоимость уникальной скрипки, отца Владимира обвинили в расхищении церковных средств. (Приходит на память, как святитель Иоанн Максимович в конце подвижнической жизни был посажен на скамью подсудимых за подобное "обвинение".) Однажды, изнемогая от искушений, отец Владимир молился у святых мощей преподобного: "Батюшка! Творю ли Божию Волю? Мой ли это путь? Быть может, зря сюда приехали и нужно было остаться в Москве?.." Неведомы все слова, которыми он изливал перед своим старцем глубину мучительных сомнений... Молясь, батюшка всегда обращался к живому, здесь присутствующему святому. Ответ преподобного Серафима не замедлил последовать: Владимира скоро рукоположили в диаконы и затем в иереи. Преподобный отыскал и привлек к себе послушника по сердцу.

...Батюшка стал диаконом в неделю святых жен-мироносиц. Иерейская хиротония - на евангелиста Луку (его рукополагал владыка Иерофей (14.08.2001), он же потом постригал в монашество и отпевал отца Владимира). Не случайны эти даты. Жены-мироносицы - воплощенное милосердие, поклонение жизни и страданиям Господа всей собственной жизнью, преданность Христу до самозабвения. И тем более не случайно служение батюшки в Дивеевском монастыре, где все эти качества он взращивал не только в себе, но и в духовных детях. Святой евангелист Лука заметил в поведении Христа какие-то редкие, не всем бросающиеся в глаза черты, таинственные подробности. Только у него мы прочли о молитве Господа в Гефсиманском саду до кровавого пота. Он сохранил для нас отмеченные Христом две лепты вдовицы. Притча о мытаре и фарисее - Богом протянутая всем рука помощи в борьбе за недосягаемое смирение. Лишь в его Евангелии мы знакомимся с милосердным самарянином, которого святые отцы воспринимают прообразом Христа, склонившегося над впавшим в разбойники человечеством. Последняя фраза притчи обращена к каждому из нас: Иди, и ты поступай так же. Его Закхей бездонно рад все отдать всем - ради любви Христа, излившейся на него, которая зажгла в его сердце пламень ответной неистощимой любви. О, если бы мы так отвечали на любовь Бога, излитую лично на нас! И целый ряд других, сокровенных, особенных подробностей, которые щемяще касаются сердца. Очевидна связь личности автора святого Евангелия с образом служения отца Владимира.

Немало людей, желающих проследить канву жизни отца Владимира, ждут рассказов о его детстве, юности, зрелости. Но близкие батюшки не посоветовали следовать общепринятому пути.

Матушка Ирина: "Это был человек редкой доброты, широкой души с обыденными человеческими погрешностями. Он и до священства опекал множество людей, особенно находящихся в горестных обстоятельствах. Батюшка необыкновенно настрадался в жизни, был непривычно и как-то мудро сострадателен ко многим. Но все это было настолько, насколько это возможно для незаурядной, творчески одаренной личности с яркими человеческими качествами".

В священстве происходит уникальный расцвет этой души. Из доверенного мне о батюшкином прошлом памятно слово друга юности отца Владимира Б.: "Это был человек - без кожи. Все мы под "защитой" равнодушия, заботы о себе, собственно, под корой себялюбия. Батюшка был лишен этой естественной ограды. Он был беззащитен перед человеческой скорбью, чужое горе воспринимал - живьем. На самом деле это страшная жизнь. Мы бы не выдержали и трех дней такой жизни..."

Брат отца Владимира Петр рассказал: "Помню, ему пятнадцать лет было, по улице мимо нашего дома несли покойника, чужого для нас человека. Как Володя плакал! Я в жизни не видел подобного переживания. Такая невозможная способность отзываться… Ни в ком другом я не встретил похожего качества".

Тайна этого редкого на земле явления - глубока, и это все, что мы можем позволить себе сказать...

Рассказывает иерей Владимир С.: "Наиболее близко я соприкоснулся с отцом Владимиром, когда он стал дьяконом. Он был начинающим, а я - более опытным дьяконом. Всегда он очень волновался, чтобы не сделать что-нибудь неверно. И однажды идет кадить, и, чувствую, переживает. Советую: "Ты, когда кадишь, не думай об этом, молись святым, которым предстоишь". Вернулся. Я глянул на него: а он весь залит слезами, ручьи слез! Что-то ему сказал, он даже не мог ответить, кивнул головой и отошел в сторону. Многим начинающим давал этот же совет, но никогда не видел подобной реакции. Насколько искренний он был человек, все пропускал через глубину сердца".

И вот каждый день мы видим в монастыре священника, который всегда торопится, постоянно окружен народом так, что невозможно приблизиться. Батюшкино смирение проявлялось в его доступности многочисленным и самым разным людям: у него окормлялась художественная и литературная интеллигенция, иногда к дому подъезжали на блестящих машинах, тут же толпились самые простые, в том числе убогие, грязные и больные. Батюшка не отклонял ни одной искренней попытки принести покаяние.

В это время был окончен ремонт церковного дома. Мы решились попросить отца Владимира его освятить. Накрыли на стол и смотрим на часы. После назначенного времени проходит час, три, четыре... - батюшки нет. На следующий день он деликатно просит прощения, называет обстоятельства… Договариваемся снова. Опять готовим и ждем. Все повторяется. Когда в третий раз, после заслуживающих внимания извинений, назначаем встречу, думаем: нет, так просто - больше ждать не будем! Отойдем от отца Владимира, только убедившись, что он поехал именно к нам.

Обычное батюшкино утро: множество исповедников, после литургии - очередь желающих с ним побеседовать. Затем он исчезает, пообещав быстро вернуться, но, конечно, "скоро" не получается: крестит несколько человек на Казанском источнике. И, наконец, договаривая с кем-то на ходу и время от времени оборачиваясь к нам и кивая, поднимает руку - машина тут же останавливается. Вот он уже в ней. Едет в нашу деревню. Но еще не к нам, а к рабе Божией Т., у которой в гостях подруга из Москвы, больная раком крови. Ей пытались помочь искупаться в Серафимовском источнике, она отказалась, объяснив, что святая вода "жжет и колет иголками". После этого она внезапно заболела, температура 41. Т. делилась с неподдельным страхом: "Ночью думала, она отойдет у меня на руках". К этой тяжело больной едет батюшка.

Но, утешенные тем, что он удаляется в нужном нам направлении, мы поспешили на свой автобус. Опять ждем, подогреваем еду. Проходит час, два, три. Продолжаем надеяться. Наконец, раздается тихий стук в дверь террасы. Безшумно входит отец Владимир, который лишился голоса, и говорит шепотом: "Пришел еще раз попросить прощения. У меня сегодня на исповеди было шесть одержимых, потом крестины. А сейчас - исповедь за всю жизнь и все необходимое, включая соборование". Самым извиняющимся голосом Он произносит: "Теперь я уже никуда не годен, пришел поклониться и - уйти". В ту минуту я чувствовала что-то особенное, вместиться в общепринятые слова. Как перед безсловесной проповедью безропотного мученичества. "Батюшка! Мы вас умоляем, зайдите к нам. Ведь мы третий день вас ждем, третий раз готовим... Мы, конечно, не просим, чтобы Вы освящали дом. Умоляем, чтобы Вы сели за стол. Ведь Вас у Т., верно, не покормили?'; Батюшка смотрит своим необыкновенным взором, отражающим незнакомую нам степень восприятия. И по доле изумления, проявившейся на миг в глубине глаз, я понимаю, что сказала впопад. Человек с пяти утра на ногах и еще не ел! Шестой час вечера. Осознание этого факта прибавляет мне сил и уверенности: "Батюшка, мы Вас не отпустим! Вы должны покушать. Потом вы полежите, мы предоставим комнату. Может быть Вы даже задремлете и, отдохнувший, - поедете домой". Выпаливая все это, понимаю, что нахожусь перед необыкновенным человеком, который слушает не сами слова, а внутреннее состояние говорящего. В ответ на эту мольбу происходит нечто неизъяснимое: батюшка делает незримое усилие - отлагает свою волю, немощь. Отказывается воспринимать тот факт, что все силы им уже отданы - соглашается исполнить волю чужую, которой так естественно пренебречь. Не способна передать происходящее. Эта безмолвная минута повеяла на нас чем-то неизвестным, неземным: ангельским послушанием. Отец Владимир, опустив голову, делает один, второй шаг вглубь дома. На третьем - звучит первый священнический возглас: начинается чин освящения.

Через краткое время совершается чудо: Господь возвращает батюшке силы. Вот он уже летает по комнатам: везде забегает - и вокруг дома обошел, и сарай покропил. Неоднократно присутствовала при подобных требах. Поразила нестандартная длина службы, присоединение незнакомых, очень сильных по содержанию молитв против темных сил.

Вспоминаю все это с неслабеющим от прошедших лет чувством обновления. Поток победного света был излит в те часы на убогий дом, как будто это был царский чертог, и на нас, недостойных. Все москвичи изменились, сияли лица и глаза, будто из глубины каждого пробился чистый источник. Через батюшку Господь произвел освящение: не одних только стен - человеческих душ.

Вот отец Владимир за столом, мы разговариваем. Батюшка рассказывал о серьезных вещах. В частности, о служении в Дивееве иеромонаха Рафаила [1]. О своем присутствии на келейной молитве подвижника, его крестном знамении редкой силы. Говорил, продолжая пристально вникать в то, чему был свидетелем. Крестное знамение отца Рафаила очищало окружающее пространство, изгоняло нечистых духов. (Рассказ напомнил глубокое впечатление от слов покойной, близкой мне старицы-схимницы Илиодоры: "Я видела сон о Страшном Суде. Кроме многого другого, там будут очень строго судить за небрежное крестное знамение". Матушка постоянно учила всех нас совершать его не только тщательно внешне, но главное - сосредоточенно внутренне. "Осеняя себя крестом, мы предстоим Господу на Голгофе. Приобщаемся Его Страданиям. Во всех посвященных Богу скорбях таинственно заключена Пасха. Поэтому наши святые терпели любые лишения, а свет не покидал их. И только нарастал - все больше их освящая. Всей жизнью они причастились страданиям Бога, потому их крестное знамение обладало чудотворной силой"). Не случайно я вспомнила слова схимницы, слушая рассказы отца Владимира. Одним и тем же духом они были наполнены. А полтора года спустя, вспоминая об умершем духовном отце, старце Иосифе, отец Владимир благоговейно скажет: "Батюшка совершал крестное знамение - и крест оставался в воздухе. Продолжала действовать непобедимая сила, в нем заключенная. Крест сопровождал нас в пути..." (Да, батюшка, благословение старца, изгонявшего бесов, испившего полную чашу гонений и клевет, - сопроводило твою жизнь).

В ответ начинаю говорить что-то из самой души. Давно подобного не помню, как правило, произносишь только то, что готовы, хотят услышать. Рядом с этим человеком оживает твоя забытая подлинность. Чувствуешь себя так, как редкие минуты в жизни: переживаешь и мыслишь из действительной глубины, а не из очередной своей поверхности. Обыкновенно это никому не нужно. И самым близким. Испытываю неподдельное счастье. Человек призван общаться друг с другом и Богом совсем не на тех внешних уровнях, на которых это обыкновенно происходит. Вслушиваюсь в батюшку: живая, действующая, творящая волю Господню - душа! Велик духовный голод нынешних русских людей. Драгоценные, неспособные кануть в забвение минуты. Батюшка вспоминает святых отцов непривычно естественно: не цитатами проповеди, а применительно к ситуациям, которые в его передаче становятся выдержками из ненаписанного отечника. Этот священник не просто начитан, он органично принадлежит той святыне, которой делится. Старческие советы звучат его собственными мыслями. Известное кажется новым. Он имеет дар прививать дорогое для себя - другим. Запомнилась фраза: "Чем старательнее человек стремится исполнять заповеди Христовы, тем глубже он постигает свою немощь" (преподобный Симеон Новый Богослов). Было непонятно, сколько батюшке лет. Он мог смеяться заразительно, как искренние дети, и в следующую минуту казался старцем, все в нем - очень просто и с редкой силой. Пять-шесть человек участвовали в разговоре, и каждый ощутил, что одарили лично его. Батюшка ел очень немного. Похвалил капустную запеканку и сказал, что будет просить готовить такую свою матушку. Сидел за столом не больше получаса, сразу предупредив, к общему огорчению, что у него мало времени. Но, как ни странно, все остались под впечатлением длительного щедрого общения.

Провожаю батюшку через зеленое в цветах поле к остановке автобуса. И предчувствую, что он моментально уедет. Так и происходит. Это мы по сорок минут ловим транспорт. Автобус подошел через полторы минуты. Ощущая краткость дарованного времени, говорю: "Батюшка, вот возьмите..." - и протягиваю целлофановый пакет с нашей скромной благодарностью: какие-то фрукты. Батюшка реагирует так, как будто его одаривают недопустимо роскошно. Резко отстраняет сумку: "Это вам нужно!" Он уже знает, что у меня плохо с кровью, "Это вам необходимо есть фрукты!" Так как батюшка не соблюдает акцию приличия, а делает все с ошеломляющей искренностью, больно и по-детски страшно, что он на самом деле может не взять. Все происходящее в другой душе он воспринимает так отчетливо, как другие читают с листа, только необыкновенно стремительно - одним взором. Он жил иначе, чем многие. Мы что-то произносим и считаем, что люди должны на это ориентироваться. Батюшка не придавал никакого значения внешнему. Всегда слушал и отвечал на то внутреннее - единственное, что происходит в нас - на самом деле. Он бережно берет сумку с фруктами, благословляет, благодарно сжимает мне руку, в его глазах слезы, И произносит с необыкновенным теплом и человечностью: "Спасибо, друженька!" Говорит так, как будто знает меня давно, будто нас связывают пережитые им вместе со мной скорби, о которых ему едва обмолвилась. И этот человек видит меня в первый раз в жизни?! В следующую секунду рядом возникает автобус, батюшка в нем исчезает. Приснопамятная первая встреча с отцом Владимиром. Переживая потрясение от глубины восприятия не знающего меня человека, не подозреваю, что это священник, способный без объяснений постигать чужое, горькое и скорбное, почти не ошибаясь. И еще стану свидетелем того, как люди без конца будут переливать в него свою боль всех видов. Не только физическую, но все разновидности духовных скорбей: даже безысходность, саму оставленность Богом. И его душа будет отзываться на эти беды глубже и страдательней, чем пребывающие в них.

Шло время. По-прежнему я не решалась приходить к батюшке на исповедь. Всегда он в таких толпах. Здесь все священники перегружены, но он - особенно. И я стеснялась прибавить ему свою ношу. Подходил к концу первый год батюшкиного священства.

Прошло несколько месяцев, и отец Владимир серьезно заболел. Чрезвычайно тяжело. Дифтерит. Батюшка несколько месяцев был между жизнью и смертью. Во взрослом состоянии в подобных случаях нередки летальные исходы. О батюшкином состоянии я долго ничего не знала, и сама в это время болела необыкновенно тяжело.

Никакие обстоятельства не вынудили бы меня рассказывать об этом отрезке моей жизни. Но после ухода батюшки начинаю смотреть на себя более отстраненно. И свою ситуацию воспринимаю поводом для великой милости Господней, незаслуженно излитой через Своего верного слугу на меня, непотребную. Быть может этот рассказ способен принести кому-то пользу. Тем более в наше время с нарастанием волны безнадежных ситуаций, которая грозит стать девятым валом. Знаю, что батюшка участвовал в сотнях подобных историй. Из мест его трудов изгонялись скорби, уныние и само исчадие ада - отчаяние.

Железодефицитная анемия у меня с детства, обострилась в переходном возрасте. И стала изнурительной хроникой к тридцати трем годам. С этого времени меня систематически забирали в больницу: один, потом два раза в год, с крайне низким гемоглобином. И месяц-полтора кололи в вену по пяти кубиков в день черные железистые препараты, не считая горсти всевозможных таблеток. Какое-то время я казалась трудоспособной. Потом опять резко слабела. Головокружения становились все изнурительней. Не выдерживала никакой физической нагрузки, начинала задыхаться. Переходила на полулежачий образ жизни, и меня снова брали в больницу. Все это длилось годами. Казалось, я даже стала привыкать полусуществованию. Тут-то и пришла беда. Стало невозможно поддерживать меня таблетками. Думаю, причиной явилось количество принятых лекарств. Резко ухудшилось зрение. В период очередного курса (было прописано 120 инъекций), когда мне вводили под названием витаминов очередную химию, открылась сильная лекарственная аллергия. Это не так интересно, поэтому скажу только, что последние попытки поднять мой гемоглобин завершились аллергическими шоками. Во второй раз уцелела чудом: температура выше 40°. Меня подхватила соседка по палате в момент, когда я падала в обморок, и положила на кровать. Температура росла. Открылся озноб до физической тряски. Чувствуя, что умираю, теряя сознание, я запретила перепуганным заведующей отделением и старшей медсестре ввести мне очередной "антиаллерген ".

То страшное состояние, которое последовало за всем этим, было реакцией на привычку жить лекарственным допингом. Кроме гемоглобина ракового больного, на фоне головных болей и головокружений до предобморочных состояний, при отсутствии всяких сил - я утратила желание есть. С отвращением смотрела на любое содержимое тарелок. Проглатывала несколько ложек первого или второго - насильно, не ощущая вкуса. Отравленный химией организм был полностью разбалансирован. Врачи с раздражением смотрели, как я худею, слабею и начинаю походить на умирающую, и продолжали заставлять меня "попробовать" очередной препарат. Это, в лучшем случае, грозило высыпаниями на коже: вместо сна я расчесывала себя ночи напролет. Начала с ужасом смотреть на каждую предлагаемую таблетку. Но, принуждая меня "лечиться", медики считали, что выполняют свой "святой долг". Поблагодарив врачей, я ушла из своей последней больницы.

На работе с меня сняли все нагрузки. Ни о чем не просили, ничего не ждали. Все смотрели на меня с тяжелым чувством. Замечая резкую худобу, желтизну и шаткую походку, кто-то подозревал рак. Другие, видя, что из живой и общительной я превратилась в молчаливую и заторможенную, считали, что у меня психический сдвиг. Друзья и близкие советовали что-то полезное. Но никто не понимал элементарной вещи, что у меня нет никаких сил проводить курсы голодания, очищения. Слова участия вызывали во мне внешнюю благодарность, но не могли проникнуть за стену безысходности и нечувствия. Своих родных, одного за другим, начала хоронить с двадцати лет и к этому времени давно похоронила всех. Ни один из моих добрых близких по духу не был способен отреагировать адекватно тому страшному, что на меня надвигалось. Ощутила, что я одна на целом свете, и нет человека, который в силах мне помочь, который хотел бы просто понять меня. Я впала в невероятную безнадежность. Едва ползая, представляла, что завтра буду держаться за стенки и падать в обморок. За лежачей ухаживать некому. И вдруг ощутила: я не хочу жить и очень желала бы умереть. Мне казалось, что Бог меня оставил. Отчуждение от жизни усугублялось внутренней отстраненностью от Церкви. Я не просто роптала на Бога, я Его обвиняла в своем ужасном состоянии. Прости меня, Господи, еще раз прости, Владыко Святый и Благий. Я исповедовалась, причащалась. И будто бы каялась в своем бунте против Творца, но не называла главный грех: жажду прервать свою жизнь. За святые молитвы обо мне я перестала обвинять людей и Господа - "смирилась" и стала просить смерти. Я пребывала в тупом отчаянии. И обдумывала способы, как уйти отсюда поскорее. Моя вина перед Богом была велика: понимала, что грешу - смертельно, что окружена толпой бесов, раз меня одолевают такие мысли, но была безсильна противостоять наваждению. Порой говорила: "Боже, я знаю, что грешно выпить упаковку Снотворного, к тому же вдруг спасут и будешь идиотом на неизвестный остаток дней, или выпрыгнуть из окна с десятого этажа, - помоги мне умереть безгрешно, даруй смерть из Твоих рук". После этого я снова предавалась бесовским помыслам.

Всю весну и лето пролежала, редко поднимаясь, в доме, в центре Москвы, глотая шум и гарь близкой трассы, не имея сил заставить себя вырваться в любимое Дивеево. Этот странный сон я увидела летом. Мне явилась покойная мама, одетая необыкновенно. После смерти она приходила в свете благодати, радости неизреченной. Теперь она была облечена в ветхую, полурваную, длинную черную одежду, дырявый серый платок. И я понимала, что мама выглядит так не случайно: это ее рубище покаяния, выражение крайнего смирения перед Господом - из-за меня. Ее скорбь обо мне, о моем непотребстве, крайности моего падения. Мы садимся в автобус и куда-то едем. Радуюсь, видя маму. Но на мои попытки заговорить она отвечает молчанием и отворачивается к окну. Понимаю, она удручена и с болью молится обо мне. Недостойна никаких слов и должна все воспринять из глубины ее молчания. И во сне - я необыкновенно слабая и больная. Меня укладывают на солому в телегу, чтобы продолжать путь на лошадях. Телега стоит посередине пустого двора. Вдруг, откуда ни возьмись, возникает страшная лошадь с горящими сатанинской ненавистью глазами, серой масти. Она неожиданно высоко прыгает, собираясь обрушиться на меня и уничтожить. Но незримая сила образует надо Мной прозрачный непробиваемый купол. В полном безсилии смотрю, как лошадь рушится на меня сверху всей массой, и ее копыта выбивают огненные искры из невидимой никому брони. Господня сила, неизвестно за что, защищает меня. Запрягают обыкновенных, нестрашных лошадей и мы продолжаем путь. Без слов, мысленно, мама сообщает, что мы едем в деревню - к знакомому м о н а х у. Он должен меня исцелить. Я проснулась, перебрала всех известных мне священников. Среди них не было монаха в сельской местности. И позабыла странный сон.

Милостью Божией уехала в Дивеево, отстояв всенощную на праздник святых мучениц Веры, Надежды, Любови, моих покровительниц. (Первая моя духовная мать - монахиня Вера, в схиме Илиодора, после ее смерти в моей жизни появились матушки Надежда и Любовь). Святым участием небесных молитвенниц я чудом вырвалась из духовного и физического чада Москвы. Незадолго до отъезда с болью узнала, что отец Владимир провел несколько месяцев почти в предсмертном состоянии.

В Дивееве, казалось, ничего не изменилось, чувствовала себя очень плохо, едва передвигала ноги. На третий-четвертый день по приезде нам с Юлией, которая меня сопровождала, пришлось участвовать в жуткой чужой ситуации. На наших глазах к мощам преподобного Серафима на носилках поднесли молодого человека: высокий, крепкий, красивый и полностью лишенный движения. Четверо плотных мужчин наивозможно приблизили, по разрешению монахинь, тело несчастного к святыне. Две плачущие женщины, мать и жена, обратились к нам: "Вы не могли бы помочь пройти с больным по канавке [2]? Все здесь в первый раз". Мы согласились. Родные прикладывали безжизненные руки С. к каждому святому дереву, все непрестанно читали: "Богородице, Дево, радуйся..." Расставаясь, мать поделилась своим страшным горем: они приехали из Т., ее сын спрыгнул с десятого этажа, в результате: ни одного перелома, все цело! - и полная неподвижность. Отнялась речь, он все понимает, его кормят, за ним убирают, как за младенцем. Прошли всех врачей, им занималась столичная профессура. Никто ничего не может сделать, все отказались помочь.

Носилки внесли в маленький автобус, нам помахали на прощанье. С. проводил нас пронизывающим взглядом светлых глаз. Было тяжело и больно. Понимала, что преподобный Серафим пытается достучаться до моей окамененной совести: вот что случается с мечтателями прыгать с десятого этажа.

Прошло еще несколько дней, ощущала себя по-прежнему едва живой. Никогда не забуду, как я вошла в Троицкий собор. Поднялась по ступенькам и перед дверями притвора резко обернулась на звук хлопнувшей двери. Мало ли кто за тобой входит, кто на это реагирует? Вижу, вошел и взлетает по лестнице легкий батюшка. Оказывается, в первый раз после больницы, после своей смертельной болезни, с голосом, едва звучащим. К нему бросается монахиня, одна, другая. Он благословляет, что-то говорит, весь озаренный, улыбка подчеркивает резкую худобу, желтизну, измученность лица. Вся моя душа рванулась к нему, как к родному: "Благословите!" Отец Владимир устремляется ко мне с тем неподдельным участием, которое столь трудно встретить, радостно благословляет. "Батюшка, я узнала, что вы были так тяжело больны? Вам лучше?" Скороговоркой благодарит: "Ничего, ничего, уже все хорошо... Мне Марина рассказывала, что вам ~ очень плохо". В следующую минуту выговариваю батюшке, как отцу родному, с подступившим к горлу комом все о себе: про аллергию, о невозможности лечиться и поднять гемоглобин и что в больнице я чуть не умерла. Рассказываю так, как никому на свете не расскажешь, разве что матери, если бы она была жива. Батюшка смотрит на меня, он воспринимает мою боль столь явственно, как ощущает горечь пьющий горькое. Из дверей притвора уже выглядывают и радуются батюшке монашеские и другие лица. "Завтра же приходите на исповедь", - настоятельно, с добротой, вызывающей слезы, произносит отец Владимир, благословляет и исчезает за дверями храма.

Но разве это просто - решиться на искреннюю исповедь человеку в моем состоянии? Проходит еще неделя. На Покров Божией Матери я, заметив исповедующего отца Владимира, постаралась обойти окружавшую его толпу, в уверенности, что он не заметит. Каково же было мое изумление, когда он внезапно прервал чей-то рассказ, чтобы меня догнать: "Вам необходимо исповедаться за всю жизнь - не откладывая!" Это прозвучало с силой, с какою властен действовать врач, предписывая единственное средство против неизбежной смерти. Как будто ведомая преподобным Серафимом, Против желания, мне было трудно и стыдно, - я пришла в храм. Добавлю, что в начале церковного пути уже имела счастье происповедать все предыдущее. Но пятнадцать лет спустя я видела пройденную без Бога часть жизни - на иной глубине. Тем более благодаря последним изнурительным обстоятельствам. И вот я у аналоя на коленях перед Крестом и Евангелием. У батюшки, по обыкновению, уйма народа, но он выслушивает меня, как будто нет других, более часа. Его молитва, как живительный свет, который простерт над прошедшими событиями, ярко освещает и казавшееся мелким, незначительным. Забытое чувство: Бог рядом, и Ему в высшей степени есть до меня дело. Обливаюсь слезами. Боже мой, сколько лет я не плакала на исповеди. Ощущаю рядом необыкновенное сострадание - живую беззвучную мольбу отца Владимира, обращенную к милости преподобного батюшки. Он явно во всем этом участвует, принимает каждое мое слово. Так искренно, потрясенно все выговариваю, как будто самому Серафиму во всем сознаюсь.

Батюшка происповедовал меня три раза подряд, не с семилетнего, а с того возраста, как я себя помнила, с перерывами в один-два дня. Своей молитвой он открывал пространства каменистые и заросшие. Одной молитвой, без единого слова обличения, он открыл мне всю бездну непотребной гордости и маловерия, которые были причиной моего состояния. Наконец я ужаснулась себе.

Никогда не забуду вторую из этих исповедей. Литургия кончилась, пустой храм, лишь толпа вокруг батюшки: он продолжает принимать покаяние людей. Здесь он с пяти утра, ранняя литургия, потом - поздняя. К двум часам остаюсь последней. Наконец я у аналоя. Батюшка задает вопросы по ходу исповеди, он не только молится о помощи Божией для меня, окаянной, он активно участвует во всем. И когда я называю свой главный, никому еще не выговоренный грех, он хватает меня за руку, стремительно подводит к иконе Божией Матери "Взыскание погибших". И начинает в слезах, с беззвучным воплем о чужом прощении класть земные поклоны вместе со мной: "Кайся!!!" Слезы градом у меня из глаз. В этот момент он задает мне вопрос, как будто не связанный с происходящим, о моем родном отце. Отвечаю правду. "Ох, уж мне эти отцы!" - восклицает батюшка, его лицо заливает новый поток. Он стирает его всей ладонью резким движением, но слезы не перестают литься по его лицу. Я не знала, что можно так сострадать чужой беде. Узнав батюшку глубже, и то, что самые неожиданные вопросы его не были случайными, думаю, мое состояние было сокровенно связано с загробным неблагополучием моего отца. Майора, политработника, которого видела в последний раз в жизни трех лет от роду. После этой исповеди я ощутила, что начинаю оживать, приходить в себя.

На следующий день батюшка пригласил меня в первый раз к себе домой. Он жил тогда в старом деревянном бараке без всяких удобств. Маленькая обшарпанная келья с безцветными, отстающими от времени обоями, о ремонте мысль здесь никого не посещала. Полупотресканные, частично разбитые стекла окон. Печка. Дрова в дальнем сарае на улице, туалет - там же. Слава Богу, есть холодная вода. Каждый день батюшка, угощая гостей чаем, кипятил воду двумя кипятильниками в литровой кружке и кофейнике. Пришла к назначенному времени, но отец Владимир исповедовал еще сорок минут матушку священника, у которой было семеро детей и уйма неразрешенных проблем - такое несчастное замкнутое лицо. Наступила очередь женщины, которую привез из Москвы батюшкин друг-иконописец - с какой-то страшной семейной драмой. Затем батюшка пригласил в свою келью с бедными бумажными иконами друга-художника и меня. Далее для нас четверых происходило то, что никогда не изгладится, не померкнет. Зажигая толстые монастырские свечи, глубоко внутренне сосредоточенный, батюшка раздал их нам и начал молиться вслух с земными поклонами. Первые же слова заставили меня вздрогнуть, дохнули в душу забытым умилением. Семью краткими иноческими прошениями начинал любое правило близкий мне почивший 93-лет старец - протоиререй Николай (Сушко): "Боже, милостив буди мне грешному; Боже, очисти грехи моя и помилуй мя; создавый мя, Господи, помилуй; без числа согреших, Господи, прости мя; Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси мя грешнаго; святии Архангели и Ангели и все святии, молите Бога о мне, грешнем; Ангеле, хранителю мой святый, от всякаго зла сохрани мя; святии…- далее батюшка назвал имена небесных покровителей всех присутствующих,- молите Бога о нас". Он открывал тексты, неизвестные мне. Через несколько дней я спросила о книге, по которой он начал правило. Редкое издание - келейные прошения святых [3]. Никогда не слышанные мною молитвы, исторг-вугые из недр души, глубина покаяния древних и новых подвижников дышала в них Духом Святым. Смогу ли передать хоть что-то об этих минутах? Каждую молитву батюшка произносил из той подлинности, которую мы в себе не открыли: "Услыши стенание мое, утеши мя и помилуй в горести моей... ко Твоему цельбоносному Образу пение возсылающих со умилением, яко Тебе Самой зде сущей и внемлющей молению нашему. По коемуждо прошению исполнение твориши..." Было пронизывающее чувство, что горе внимают каждому слову, и можно верить в исполнение просимого этим человеком. Каждую молитву он сопровождал земным поклоном, который мы повторяли вслед за ним, не чуя под собой ног, не ощущая себя телесно. Это не ты - привычный, совершенно иная, истинная твоя сущность - жила, и так глубоко, как редко приходится жить. Батюшка раскрывал толстые и тонкие старые книги. Серые страницы с крупным славянским шрифтом были закапаны воском, дышали святыней. Содержание неизвестных мне текстов посвящено покаянию: "Слава Тебе, не погубившему мя доселе; слава Тебе, потерпевшему согрешения моя... Благоутробия Источниче, даждь ми ныне умиление и воздыхание, яко да восплачу злых моих безмерныя моря... Безплодия зря многоболезненныя души моея, еще потерпи, Христе, и не посецы мене, якоже смоковницу оную проклятую, отцев Боже... Камень отвалив ожесточения, Господи, от моего сердца, умерщвленную страстьми воздвигни душу мою, Благий... Даждъ ми, Христе, разум и терпение, еже не осуждати согрешающих с кичением фарисейским, но, яко мытарево покаяние, приими, и яко блуднаго сына, Боже, вечери Твоея достойна мя яви, и грехов прощение ми даруй... Помилуй всестрастную мою душу, умилосердися Мати многомилостиваго Бога, избавити мя Суда и езера огненнаго... Греховным недугом истаяваем, на одре отчаяния низлежу; темже мя, Врачу болящих, посети Твоим человеколюбием и не оста ей мя уснути люте в смерть... Мати Божия, Всесвятая, Стено христиан... про тивостани скверным и возносливым помыслом, да вопию Ти: радуйся, Приснодево!" (Канон покаянный иже во святых отца нашего Тихона Задонского. Канон преподобному Паисию Великому, имеющему благодать избавлять от муки умерших и живущих без покаяния). Жаль, что недостает места привести хотя бы избранные места из сборника "Скитское покаяние", которым пользовался отец Владимир. "Господи! Спаси мя, погибаю. Се бо кораблец мой бедствует от искушения волн, и близ потопления есть. Ты, яко Бог милосерд и сострадателен немощем нашим, властию Твоею всесильно запрети волнению бедствий, хотящих погрузити мя и низвести во глубину зол, - и будет тишина, яко ветры и море послушают Тебе. Аминь." Встречались молитвы против темных сил. В какой-то момент слышу, звучит уже столь особенное, что не выдерживаю, стоя на коленях, приподнимаю голову, робко смотрю на батюшку. Оказывается, он уже давно ни в какую книгу не смотрит. Слегка приподнятое лицо, глаза, устремленные повыше раскрытых страниц - он сам, то есть Бог через него, - творит молитву. Батюшка взывал к внимающему Небу о снисхождении, прощении. О спасении душ - во что бы то ни стало, по великой, неизреченной милости Господней. Свободно звучала церковно-славянская речь. Эти тексты изливались из него так естественно, как будто он читал написанное в воздухе. Душа ощущала неземное присутствие, понимая свое полное ничтожество, блаженствовала, жадно впитывала слова. Вслед за батюшкой постигала их великую сущность. Мне кажется, и сейчас хранится в ведении какого-нибудь Ангела этот небесный текст.

Не могла бы сказать, сколько все длилось. Не знаю, с чем сравнить пережитое в те часы благоговение. Это моление низвело на нас, непотребных, благодать Господню: страшно было выпрямиться, поднять лицо. Было утрачено ощущение времени. Оно казалось безграничным пространством; я очень удивилась, уяснив, что все длилось часа полтора.

На фоне происходящего что-то изменилось, как будто тьма, окутывающая меня, отпустила - разжала когти. Враг отступил. Милостию Божиею батюшка совершил в этот день великое благодеяние для меня, недостойной, - настоящее чудо. Он и сам весь сиял, внутренне радовался, благодарил Бога, это было слышно без слов. Тут же отвел в сторону, ввел меня в содержание драмы женщины, которая здесь молилась. Попросил, чтобы я помогла написать ей первую в жизни исповедь. Хочу заметить, что батюшка не просто благословлял на какое-то дело: осенив тебя крестным знамением, он продолжал участвовать в дальнейшем. Душа воспринимала силу молитвенной помощи. Я не просто воспрянула духом: хотелось что-то делать, благодарить Господа. И в глубине ночи, трудясь над исповедью, мы обе чувствовали, будто батюшка тоже не спит, своим живым состраданием помогает осуществиться покаянию человека, тридцать с лишним лет отметавшегося Церкви. Батюшка был большим духовным педагогом. Недаром он поручил мне это дело: всегда полезно соизмерить свою скорбь с чужой, еще большей бедой.

Сколько их было, людей, к которым батюшка - безоглядно, не помня о еде и отдыхе - бросался на помощь... Он не мог выносить зрения чужой погибели. Батюшка спешил к людям, как бросаются в воду спасать утопающих. Число страждущих постоянно увеличивалось, они окружали батюшкину жизнь. Как будто специально, по какой-то тайной договоренности, к отцу Владимиру шли и ехали люди в особенно тяжелых ситуациях. Не помню, чтобы он кем-то пренебрег.

Это было в пору, когда батюшка пытался поднять мое здоровье. Я приехала в Дивеево в начале марта. Было еще очень холодно. Снег лежал нетающими сугробами. В этот вечер отец Владимир повел на святой источник матушки Александры несколько приезжих. Нужно сказать, что для меня и летнее купание - подвиг, а тут - зима. Иду с полным ужасом. Еще и темно, мороз нарастает к ночи, мне и одетой - отнюдь не жарко. Батюшка то шутит, улыбается, то, как мальчишка, катится по ледяным дорожкам. Первой в купальню пошла неизвестная мне батюшкина духовная дочь. Из отвлеченных слов поняла, что у нее весьма серьезная ситуация со здоровьем. Она скрылась за дверью купальни, и батюшка начал молиться. Не изгладится из памяти: приподнятое лицо, поток пламенного, святого чувства устремлялся к небу в ярких близких звездах. (Позже осознала, что обычно и в очках ничего не могу на ночном небе разглядеть, но тут вижу, как звезды лучатся, будто приблизились). Какая это была мольба! Вменяя себя ни во что, батюшка одновременно с великим дерзновением обращался к Творцу словами некнижной молитвы. Он не поднимал рук. Но от него исходила такая сила, что казалось, будто он у престола Господня -с воздетыми руками. И Господь отвечает на эту мольбу немедленным чудом помощи. Я шла в купальню третьей. Страх полностью меня покинул. Знала, сейчас батюшка будет молиться и обо мне, ничтожной, с тою же мощью, с какой просил о других. Смело вошла, хотя почти в полной темноте не видела ничего, но неожиданно просто и легко, с несвойственным мне безстрашием, погрузилась - в теплую воду! Сколько раз в жизни, до и после того, совсем не при сугробах, - я окуналась в источник, это для меня всегда некий стресс. Купание под батюшкину молитву - сравнить не с чем! Позже рассказала этот случай своей московской подруге, и она вспомнила, как схиархимандрит Зосима-Захария после воспаления легких просил, чтобы Господь согрел для его немощи воду источника. И это произошло по молитве старца.

Моя подруга имела возможность безплатно отправлять в Киево-Печерскую Лавру близких знакомых в почтовом вагоне. Она устроила такую поездку отцу Владимиру. Тесный вагончик, забитый тюками, бригада почтовиков, маленькое купе на четыре полки без дверей, где попеременно спали проводники. Мы ехали в этом купе. Молились или разговаривали о серьезном. Батюшка все время в несметной толпе, и вдруг такая милость. Батюшка общался и с обслуживающими вагон; он всегда старался что-то делать для всех людей, кто оказывался рядом. Незабываемая поездка, освященная светозарной силой, несравненной молитвой. Тогда мною внятно было осознано: отец Владимир - монах!

Позже узнала от матушки Ирины, что они с батюшкой после рождения второго ребенка дали обет целомудрия и многие годы живут под одним кровом как брат с сестрой. К дате своего официального пострига батюшка жил серьезной духовной жизнью около десяти лет. В этом же году отец Владимир с семьей ездил в Лавру преподобного Сергия и в Переделкино на исповедь к архимандриту Кириллу. Мне посчастливилось участвовать в этой поездке. После исповеди у отца Кирилла батюшка и матушка были необыкновенно утешены, мирны и светлы. Отец Владимир просил благословение, вслед за благословением своего почившего старца Иосифа, на серьезную подвижническую жизнь, слов о возможном постриге не было. Отец Кирилл сказал с радостью: "Благословляю: на свете нет ничего выше монашества!" Слова духовника Троице-Сергиевой обители определили путь отца Владимира, хотя сам батюшка не решался, по своему смирению, относить их к себе в прямом смысле.

В Киевскую поездку мы посетили Феофановский скит, Киево-Печерскую Лавру, приложились ко множеству святых мощей. Помню, как после молебна в пещерах, служащий иеромонах поднимает распятие, чтобы осенить множество верующих, и какая-то одержимая завизжала не своим голосом: "Опусти крест!!!" Матушка Ирина сказала, что ее духовный отец называет одержимых "апостолами нашего времени".

На следующее утро отец Владимир служил литургию в скиту. Затем панихиду, поминая поименно Царскую семью и наизусть множество непрославленных новомучеников. Почти все присутствующие плакали, ощущая близкое участие непрославленных любимых святых. Нас без конца спрашивали: "Что за батюшка? Откуда? " Услышав: "Из Дивеева", - все как-то утешались, будто от преподобного Серафима должен быть именно такой священник. Несколько монахинь отдали ему записочки с просьбой поминать родных. Передавали их со светлым детским доверием, как в руки родственника. И батюшка, сияя улыбками, будто сам получал благодеяния, радостно записки принимал. Происходило что-то особенное, трепетное, благодатное, светились все лица. На другой день батюшка служил литургию в Киевском соборе.

Одним из подарков обратного пути был разговор о покаянии. "Хочу сделать вам замечание, - сказал мне отец Владимир, - вы постоянно перечисляете грехи общими словами. Но исповедь должна быть конкретной. Послушайте, как я буду исповедовать завтра эту поездку священнику". Далее мне был преподан памятный урок. О возможности подобной исповеди я не предполагала. Необыкновенно трезвая констатация никому не ведомых фактов. Батюшка анализировал события двух прошедших дней, углубившись в себя и полностью безстрастно. Вспоминая свое общение в Лавре с одним из монахов, он обнаруживал помысел превозношения, за который жестоко себя корил, это выражалось не в эпитетах, в глубине раскаяния. Каждая фраза исповеди - приговор неподкупного прокурора себе, подсудимому. Мельчайшие подробности назывались собственными именами. Канва жизни, внутренних, чаще всего неопознанных нами, движений души, ускользающая почти в небытие, была для этого человека ясно зримой. Он удерживал ее молитвенным вниманием, пристально разглядывал. Любой оттенок осуждения, миг самого тонкого недобра - тут же улавливался и пригвождался. Передо мной был незнакомый человек: хладнокровный, с хирургическим умом, который занимался без всякого жаления выслеживанием и исторжением признаков гибельной болезни или своих личных врагов. При этом мне открывалось, как можно воистину - бояться греха. И формула "страх Божий", отнюдь не возвышенная фразеология - насущная реальность, основа и стержень жизни. Та тщательность, с которой производилась эта душевная уборка, убеждала в том, что батюшка занимается ею ежедневно многие годы.

Со стыдом я сравнивала свое саможаление на исповеди с отсутствием самооправдания у батюшки. И думала: "Он, наверное, так всю жизнь может - по минутам разложить". Четкость ума, пронзительная ясность взгляда на вещи - поражали. Длинный перечень завершился несколькими горячими покаянными фразами, живой мольбой о прощении - перед Богом, Который здесь и сейчас принимал это покаяние. Узнав батюшку глубже, смею свидетельствовать, что он был человеком, который боролся с грехом не на жизнь, а на смерть. Используя самые жестокие приемы. До полного попрания себя. Думаю, это было основой его редчайшего дара -способности так глубоко помогать чужому покаянию. Я видела человека, безпощадно себя обвинившего и немедленно - получившего облегчение, тут же прощенного Господом за эту жестокую правду, о себе. Пронизывала мысль: как будто мне это знакомо, что-то явственно напоминает... То же самое сочетание: безстрастная фиксация греха и попрание, уничтожение его гневным отвращением, припадание к милости Творца. Вспомнила: подобное я встречала в тайных покаянных дневниках святого праведного Иоанна Кронштадтского. Ощутила себя расхлябанной, тиной и болотом, в сравнении с батюшкиной собранностью. Монашеские четкость и трезвение. И вдруг поняла, о каком монахе говорила мне во сне покойная мама.

Общаясь с батюшкой в течение шести лет, ощущала себя подобно убогому, который обрел нечаянное богатство. Так он одаривал нищих. Это производило ошеломляющее впечатление. Мы навсегда, здесь и там, останемся в неоплатном долгу перед батюшкой.

Сохранился рассказ о повторявшемся эпизоде раннего детства отца Владимира. Ребенку было три года. Отец покупал в магазине сто граммов конфет. Но никогда мальчик не мог донести их домой: по дороге все раздавалось встречным. Мама огорчалась: "Неужели для мамы нет ни одной конфетки?!" Раз за разом Володенька обезкураженно показывал пустые ручки: "Все! Нету! Все - раздал".

Думаю о том, как батюшкина душа, при всей глубине зрелости сохранившая детскую искренность и святую простоту, явилась в час смерти перед своим Христом. Упала ниц: "Нищ и наг... ничего не имею, Господи. Все, что Ты мне дал, все - раздал".

[1]  Схииеромонах Рафаил (Берестов) - иеромонах Троице-Сергиевой Лавры, духовный сын архимандрита Кирилла (Павлова); позже один из пустынножителей в горах под Сухуми; впоследствии - духовник Валаамского монастыря; ныне - на Афоне.

[2]  Здесь и далее речь идет о канавке у Дивеевского монастыря, которую повелел рыть преподобный Серафим Саровский, говоря: "Канавка эта - стопочки Царицы Небесной, здесь Она Сама прошла... Когда придет антихрист, везде пройдет, а этой канавки не перескочит". (Прим, ред.)

[3]  "Молитвы, которыми молились подвижники келейно", Москва, 1991.