Условием успешности пастырской деятельности является цельность духа, в полном согласии с духом Церкви. Эта цельность духа может быть исходной, наследственной, органической. Если таковой нет, - она должна быть добыта, выстрадана, вымолена. Достижение ее - подвиг, граничащий с чудом, подвиг самопреодоления. Что разбивает цельность духа у людей, привыкших жить светской интеллектуальной жизнью? Так называемая "рефлексия", которую метко назвал "зеркалом сатаны" один выдающийся, рано Господом взятый пастырь, иеромонах Мефодий (Иогель), памятный всем харбинцам. Со стороны привыкает видеть себя человек, раздваиваясь и приучаясь пребывать в таком умоначертании, которое диаметрально противоположно "целомудрию", в своем точнейшем смысле обнимающему всю полноту человеческого сознания. Наличие такой раздвоенности радикально меняет все в душевном хозяйстве человека. По этому признаку и можно различать две эпохи в нашем прошлом; одну, исполненную органической целостности сознания, в полном созвучии с духом Церкви, и другую, когда, в условиях разрушения этого сознания, надо было каждому тщиться снова, создавать внутреннее созвучие с голосом Церкви.
     Московская Русь имела свои темные стороны - на них должное внимание было обращено в нашем курсе истории русской словесности допетровского периода, - но бесценным ее достоянием, совершенно бесспорным, является именно эта цельность церковного сознания, господствовавшая безраздельно во всем строе жизни. Допетровская Русь жила Церковью. Одинаково чуждыми были ей и древняя школа эллинского любомудрия, и средневековая схоластика, и новейший исследовательский дух. Русь спасалась, живя во Христе и питая свой дух живой водой общения с Церковью. Богословствование сливалось с богослужением, с молитвой, и с бытовым исповедничеством, с благоговейным следованием образцам святых. Простота царила. И такова была укорененность в заведомой церковности, что даже живое слово проповеди ощущалось как бесчинное вмешательство в эту до мелочей утонченную церковность. Богослужение было народным, и яркий отпечаток народности получило уставное пение, отразившее в себе музыкальность русского народа. Школа сливалась с Церковью. Все, что являла Церковь, бралось на веру, и эта вера стояла непоколебимо. Не надо было никого ни в чем убеждать: печать церковности упраздняла всякое мудрование. Конечно, нарушалась правда Церкви - неизменно и всецело оставаясь, однако, Правдой в сознании ее нарушившего. И в этой целостности сознания творилась жизнь - и личная, и семейная, и общественная, и народно-государственная.
     Эта целостность церковного сознания была формально упразднена реформой Петра. Рядом с Церковью были официально признаны иные ценности. От Церкви были "осво-бож-дены" и общество, и государство, и школа, и искусство - все! Но если каждый был вынужден признавать наличие этих новых сил, с ними считаться, в какой-то мере им подчиняться, то каждый оставался свободен по-прежнему, исходить из веры в Церковь, в ней видя средоточение Истины, все покрывающей. Высвобождение от полноты принадлежности к Церкви было прокламировано Петром, но лишь постепенно входило в жизнь, завладевая сознанием вновь возникающего "общества". Россия Имперская являла собой поэтому своеобразную двойственность. Толща народная свято хранила исходную целостность церковного сознания, в слитности с духовенством. "Общество", "образовываясь", уходило в своего рода раскол, вместе с тем образуя особый тип "двоеверия", поскольку бытовое православие оставалось в силе рядом с новым ходом мыслей и чувств, с новой волевой устремленностью, иногда очень далекими от Церкви и, не так уж редко, даже враждебными ей. В этих условиях духовенство оказалось оторванным от "барского" быта в его внутренней жизни. Слагалось два мира, отдаленную аналогию являя с тем временем, кода христианство жило своей обособленной жизнью в языческом обществе.
     Приведем иллюстрацию: встречу этих двух миров, происшедшую в доме соседнего Оптиной пустыни помещика - будущего духовного сына старца Макария. Под вечер попадает некий оптинский монах в этот дом. Его оставляют на ночлег и, естественно, приглашают к столу. Тут целое общество, как то часто бывало в помещичьем быту. "Мы стали продолжать прерванную беседу и скоро вошли в обычную колею толков и пересудов. Нас немного стесняло присутствие монаха, и мы потому старались вести речь больше на французском языке. Монах молчал. Чувствуя неловкость нашего положения, мы пробовали как-нибудь втянуть в общий разговор и гостя. Как там оно случилось, не помню, но только речь наша коснулась вопросов религиозных, поднялись сначала легкие, а потом и более серьезные споры. Монах все молчал. Наконец, когда я, чтобы прекратить неуместную полемику, заговорил несколько в тоне поучительном, гость прервал свое молчание. Частью из любительства, частью из учтивости, все наше общество перестало спорить и внимательно прислушивалось к скромной и простой речи инока. Довольно говорил он; откланявшись затем, он вышел в отведенную ему комнату..." Так началось знакомство, приведшее хозяина впоследствии к ногам отца Макария.
     Эта иллюстрация рисует нам и отчужденность живущих в одном и том же лоне двух стихий и их взаимозависимость. Если могла стихия внецерковная разрушительно действовать на стихию церковную, то не исключена была и возможность обратная. Но и в том, и в другом случае целостность церковного сознания бывала нарушена, - пусть в одном стрелка шла от Церкви, а в другом - к Церкви. Ясно, что душевное хозяйство этой тронутой новой культурой части русского народа уже существенно иным было, чем у той части русского народа, которая прибывала в своей исходной духовной целостности. Ясно и то, что для духовенства той и другой, так сказать, марки иным должно было быть пастырское богословие. Чем мог и должен был быть трактат пастырского богословия для сохранившегося в целостности в России исходного "материка" Православия? Это была настольная книга, облегчающая пастырское служение - без всякой особой оглядки на душевный мир пастыря, не говорим уже о специальном упоре в этот душевный его мир. Пастырь тут поставлен лицом к лицу перед святым делом его, в котором живет Христос, сливающийся с Церковью, - и это делается применительно к отдельным, встающим перед пастырем задачам. Все просто, ясно, деловито, точно, определенно. Никакой "проблематики" нет. Как есть молитвенное "правило", то есть как бы орудие управление молитвой, помогающее верующему упорядоченно возносить ее, так возникает в подобном "пра-виле" нужда и у пастыря, в его квалифицированном предстоянии Богу. Вот и дается ему в руки особо для него созданное орудие управления его пастырскими обязанностями, научающее пастыря упорядоченно творить свое святое дело. Тут ничего не надо доказывать, ни в чем не надо убеждать, а надо только показать, явить, как бы в руки вложить пастыря все потребное для той или иной его пастырской нужды. По каждому данному случаю как бы устраивается очная ставка между незамутненной никакими сомнениями и колебаниями пастырской совестью - и Церковью, в ее правилах, поучениях, наставлениях. Это делается применительно к тем или другим проявлениям пастырской деятельности, но приведено в стройную систему и обрамлено общими наставлениями, раскрывающими всю неизреченную высоту пастырского служения.
     Таким трактатом явилась изданная в Петербурге Св. Синодом в 1776 году "Книга о должностях пресвитеров приходских", свидетельствующая фактом своего появления, а тем более бесспорным своим успехом, в какой мере даже в век Екатерины II обладала Россия, в своей основе целостностью церковного сознания. На этой книге воспитывались, и с ней проводили подвиг пастырства и дальнейшие поколения. Она служила неоспоримым, безусловно авторитетным руководством и для учащих, и для учащихся, а равно и для вышедших на свое служение пастырей. Бывало, что ее заучивали наизусть. Еще в 1845 году мог митрополит Филарет Московский отводить другие пособия, указывая на то, что, несмотря на некоторую устарелость, "Сочинение о должностях пресвитеров приходских... приспособлено к Православной Церкви, проникнуто духом слова Божия и святых отец и образует приходского священника не только правилами благоразумия и благочестия, но истинно духовными и душеспасительными наставлениями". Принята была эта книга как руководство и в Духовных Академиях.
     Выпущена была эта книга и потом перепечатывалась во множестве изданий без указания имени автора. Кто ее составил? Были разные домыслы. По-видимому, сомнений не оставляет, что авторами ее были архиеп. Георгий Конисский и еп. Парфений Сопковский. Первый знаменит своей борьбой с униатами, сначала в Польше, а потом, после ее раздела, в частях ее, отошедших к России. Речь его в сейме в защиту Православия вызвала восхищение короля и была переведена на европейские языки (1765 г.). Вот отрывок из нее: "Мы, христиане, угнетены христианами, верные, более чем неверные, терпим страдания от верных. У нас запирают храмы, где постоянно проповедуется Христос; открыты синагоги иудеев, где постоянно посмеивается Христос. За то, что мнение человеческое не принимаем за Закон Божий и землю не смеем смешивать с небом, называют нас схизматиками, еретиками, отступниками. За то, что страшимся оскорблять свою совесть, нас принуждают к темницам, к побоям, на меч и огонь". Высокообразованный человек, выдающийся оратор и проповедник, пламенный борец за веру, могущий почитаться продолжателем дела преп. Иова Почаевского, Георгий Конисский заслужил широкое признание, как церковный писатель. Его сочинения вызвали сочувственный отзыв Пушкина. Но безымянный его труд является высшей его заслугой, обязывающей особенно благодарно чтить его память.
     Чтобы получить ясное представление об этой замечательной книге, воспроизведем начальные ее строки. Вот как авторы начинают "Предисловие к пресвитерам".
     "Четыре должности суть, которые исполнять прилежно обязаны пресвитеры.
     Первая: Проповедовать слово Божие, не упуская благовременного случая, и тех прихожан своих приводить в познание веры, и к житию честному христианскому, по наставлению апостола Павла: Проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли, со всяким долготерпением, и учением.
     Вторая: Препровождать житие согласно учению Евангельскому, и тем представлять себя примером святыя жизни: подобает бо, - поучает апостол Павел, - епископу без порока быть, якоже Божию строителю: не себе угождающу, (не дерзу, не напрасливу), не гневливу, не пианице, не бийце, не скверностяжательну, но страннолюбиву, благолюбцу, целомудренну, праведну, преподобну, воздержательну. Держащемуся верного словесе по учению, да силен будет и утешати во здравем учении.
     Третия: Строением тайн Божиих, которых единственно тот предмет и намерение есть, чтоб верующих во Христа Господа утвердить в вере и святом житии, и сим средством совершить их в жизнь вечную, во Царствие Небесное.
     Четвертая: Молитва к Господу, которая столь благопотребна и нужна есть проповедникам и строителям тайнодействия, что они без нея ни проповедовать слова Божия, ни сами свято жить, ниже Богоугодно священно-действовать не могут. Чего для по апостольской оной заповеди: непрестанно молитеся, следует им день и нощь Человеколюбца Бога вседушно молить и просить, дабы даровал им Святаго Духа. Сей бо един, как совершает священники, так и во исполнении должностей наставляя их на всякую истину (Ин. 16, 13), соделывает их непостыдными делателями. Подается же Он не иным средством, как токмо прилежной молитвой (Лк. 11, 13)".
     Дальше указывается, какое внимание от служителей Бога требовалось уже в Ветхом Завете, и сколь оно умножено должно быть в новом, как страшно погрешить здесь. А, как известно, что многие священники не знают "своих должностей" и недостаточно внимательны, то и составлена книга, следование которой избавляет их от иначе ожидающего их тяжкого наказания, и чтобы "кто впредь восхощет быть священником, или просто церковнослужителем, ведал бы важность служения Новаго Завета".
     В соответственном стиле идет все последующее изложение, сопровождаемое точными ссылками на слово Божие (часто только указанием мест) и выборками, чрезвычайно умело подобранными из святых отцов. Наставления общего характера перемежаются практическими указаниями трезво-делового типа, обнимающими и современные предписания властей. Настольная то книга, спутник священника, незаменимый друг и наставник, тут же попутно не оставляющий подчеркнуть все особливо важное при каждом действии священника, упущение чего может ввести его в грех.
     Обслуживаемый такой книгой цельный церковный быт в какой-то мере продолжал существовать и в позднейшее время, почему эта книга оставалось современной и не устаревала в существе своем. Это надо сказать и об эпохе послефиларетовской. Вот сценка, характеризующая пограничное время, записанная человеком нашего времени, архиеп. Никоном, знаменитым церковным деятелем царствования Императора Николая II. Вспоминал он старика-бурмистра, неграмотного, но наизусть читавшего жития по-славянски. "Припоминается мне картина как он, окруженный старостами деревенскими, в вотчинной конторе, взяв в руки газетный лист, устремлял в него свои старые очи и начинал: "Месяца декембрия в первый день. Житие святаго праведнаго Филарета Милостиваго. В стране Пафлагонстей, в веси глаголемой Ампия"... И так прочитывал все до конца. Он читает и умиляется, слушатели внимают и от умиления плачут. Вот как было в старину, сравнительно даже и не особенно старую, лет пятьдесят назад. Зато, бывало, клирос полон мужичками, которые помогают дьячку в чтении и пении. И торжественно бывало встречали мы Святую Пасху и Рождество Христово в своей родной сельской церкви, оглашаемой хотя и не особенно стройным, но зато дружным, одушевленным пением обоих клиросов". Тут же приводит архиеп. Никон письмо одного пастыря, в котором скорбит он об упадке "грамоты церковной", такой ранее твердой, когда "твердили часослов". "Строй песнопений церковных властно царил в душе грамотея. Канон девятопеснец, разделенный на три части, по три песни, и в каждой песни четыре тропаря, - среди канона три малых ектении, после них - седален, кондак и светилен, - вся эта математическая стройность, в которой светится число Святыя Троицы, вводила чтеца в светлые чертоги богослужения, воспитывала, укрепляла волю, интересовала, радовала. Боже мой, все это прошло... "Учащением дела обычай, воспринятый и многим временем нрав утверждаяйся естества имеют силу". Узором в три крестика и в три звездочки вышивалось покрывало души народной. Вырастало и крепло благочестие с той же постепенностью, как растет высокий дуб в могучей красоте. Все это прошло, и поплакать хочется над книгой церковной о забытой науке религиозного воспитания"... И вспоминает уже сам архиеп. Никон: "Мы, старики, учились именно по старине: букварь, часослов, псалтирь Царя Давида. Что до того, что детский ум мало понимал смысл священных слов: ребенку довольно и того, что он обогащает запас памяти. С возрастом у него весь этот запас осветится и смыслом тех или иных выражений и слов. А пока важно и то, что в его душе закладывается прочный фундамент для тех церковных настроений, какими он будет жить потом в сознательной жизни. Помню себя на руках моего родителя, когда он, после долгих моих просьб, принес, наконец, из церкви часослов: как же я рад был этой книге, как целовал ея кожаный переплет, ея красные строки!.. Тут же, сидя на руках у отца, я дал обещание становиться на клирос, учиться петь, а потом и читать в церкви... Сколько радости, сколько счастья - стать на клиросе, подпевать отцу, а когда усвоишь навык к чтению - прочитать "Ныне отпущаеши", а потом и шестопсалмие... Знают ли нынешние дети это счастье?"
     Текло время. Расшатывалась исходная целостность. Пусть и не уходила от Церкви Россия, но, вырастая культурно, линяла духовно. Новым становилось все в большем своем составе и пастырство. В новом обществе выросшему священнику мало уже было вспомоществовать практически, укрепляя его в том, что ему от младых ногтей было присуще. Дело было уже не в том, чтобы знание и умение ему дать и понимание расширять, утверждая его в предмете, сомнений в нем не возбуждающем и от всяких колебаний далеком. Надо было самый этот предмет вводить в сердце и научать тому, как убеждать себя и других, убеждать неустанно и неуклонно; как бороться с дьявольским зеркалом и в себе, и в других, и как обретать и обновлять в себе силу служить Богу в окружении, все более тесном, мира, все более и более Христа забывающего, все дальше от Него уходящего. Образчиком нового типа пастырского богословия и является вышеупомянутый трактат митр. Антония Храповицкого - точнее, сборник его статей и бесед, который необыкновенно умело, убедительно и вразумительно воспитывает и напутствует современного пастыря. Тут мы почти не найдем практически-деловой стороны. Задание остается прежним, но насколько иным стало выполнение его! И это руководство можно именовать "правилом", влагаемым в руки пастыря. Но это уже преимущественно орудие управления своей собственной душой - и в келье, и на кафедре, и в алтаре, и образе духовника, и в общественной деятельности. Внутренний мир пастыря - вот чем исключительно почти поглощено внимание составителя руководства. Известен автор, как любовный и опытный, успешный и исключительно даровитый воспитатель новых поколений пастырей. И чем же озабочен он? Он окружает своих учеников тщательно подобранным ассортиментом советов, указаний, примеров, ссылок на слово Божие, на практику Церкви, на материал, взятый из жизни и из художественной литературы, чтобы вооружить их целым арсеналом всевозможного оружия - для чего? Для борьбы по преимуществу со своими искушениями, с самим собою! И это - аскетика, и именно такая, которая нужна современному пастырю, охватываемому стихией культуры внецерковной и все более отчетливо антицерковной. Если раньше дело было в том, чтобы научить пастыря, твердого в своем стоянии, его святому делу, то теперь забота видна о том, чтоб помочь человеку стать пастырем и остаться им - в борьбе с обуревающими его соблазнами. Новая то эпоха...
     Но и эта эпоха уже в прошлом! Вступили мы в иную, и пастырь должен это отчетливо сознавать, иначе безоружен он может оказаться перед лицом новых соблазнов и искушений, отвечающих новому духу времени. Ныне рушится на наших глазах уклад жизни, Христом Богом благословенный, когда связан был сатана. Тысячелетнее Царство, - не пришло ли оно к концу? Не означает ли падение Российской Империи уход из жизни Удерживающего - окончательный, если окончательно падение Православного Царства? Не предопределен ли тем самым приход Антихриста, преддверием, к воцарению которого являются разнообразные течения современной церковной жизни, духом Отступления объятые? Вот ведь какие проблемы становятся ныне пред пастырской совестью. Если в окончательной форме не даны еще ответы на эти вопросы, то тем более должны они стоять в сознании пастыря во всей своей эсхатологической значительности. Иначе растерянность грозит, в хаосе современности, пастырю и неспособность найти верное решение в вопросах, как осуществляемого им душепопечения, так даже и собственной своей судьбы. Нет больше перед лицом пастыря исторически сложившегося "церковного народа", нет стойкого и ясного русла церковной жизни, преемственно связывающего настоящее с прошлым, нет ясного разграничения волков и овец. Самое Церковь - надо искать и субъективно-ответственным, личным решением приобщаться к ней, найденной. И чуть ли не в отношении каждого ощущает себя пастырь в необходимости все оставить, чтобы обрести и на плечи подъять заблудшую овцу. И если чем может быть действительно обеспечено единство паствы, то уже такой обособленностью от окружающего мира, когда жизнь становится похожей на затвор, предваряя возможное формальное отчуждение от мира, с уходом в катакомбы, а явление себя в сохраняемой еще свободе все больше становится сознательным исповедничеством.