Когда русский человек, став "европейцем", новыми своими глазами, опамятовавшись, оглянулся назад, на свое прошлое, он, в лице Ивана Киреевского, сумел сделать одно замечательное сопоставление, которое, во всей своей значительности, только в наш распознается необыкновенный век.
     К чему стремится сейчас западный мир? В достижении чего видит выполнение человечеством своего назначения?
     В преодолении духовной раздробленности человечества. Владеет оно лишь раздельными частицами Истины - как бы кусками разбитого зеркала! Надо соединить эти частицы в одно целое. Как это сделать? Объединиться всем; каждому принести свою "частицу" - и так сложится полнота Истины.
     Ошибочно направлено здесь стремление человечества, но вызвано оно некой порчей, которую впервые и распознал Иван Киреевский. Расщеплено сознание западного человека - и самая вера уже не способна дать ему целомудрие, в точном смысле этого слова. Раздельно живут в нем отдельные стороны сознания в их многообразии - наука, политика, искусство, философия и т.д... И каждая сохраняет свою самостоятельную ценность - рядом с другими, в том числе и с верою, с жизнью религиозною. И именно в этой безнадежно-раздельной многозначности человеческого сознания заключается самый жизненный стимул европейской культуры, со всеми ее прекраснейшими достижениями, купленными, однако, ценною утраты ценности главной, первоосновной: цельности сознания.
     Что от этой духовной расщепленности бежит сейчас человек, но не назад ко Христу, а вперед к Антихристу, этого не мог знать Иван Киреевский. Но ужас расщепленности западного сознания распознал он, и ей-то и противопоставил опыт русского прошлого, являющий безраздельное господство в человеческом сознании целостной Истины, и это не в отвлеченном понятии, а в жизненной реальности, обнимающее человека. Некое то гнездо, некое то матернее лоно, вскармливающее и несущее человека: Русский церковно-православный быт.
     Другой славянофил, Константин Аксаков, первый разглядел громадность явления, выражаемого этим, ни на какой язык не переводимым словом "быт". Но лишь в свете противопоставления инославного Запада и православной Руси, сделанного Киреевским, раскрывается до конца значение духовное православного русского быта, неповторимого в своем своеобразии, непоколебимого в своей крепости, неспособного быть разбитым никакими испытаниями, никакими внешними обстоятельствами - вплоть до отрыва от родной земли, рождаемого пленом, вплоть даже до вольного отрыва, рождаемого бегством - тем бегством от своих обязанностей, от своего долга, которое обычно отравляет душу пристрастным недружелюбием к самочинно покинутому, переходя нередко в ненависть в ее самом страшном виде - братской ненависти.
     Есть памятник нашей словесности, потрясающий в своей значительности, под этим именно углом зрения - описание Азовского сидения.
     Захватывают Азов несколько тысяч донских удальцов. Стамбул шлет против них громадную армию - от двухсот до трехсот тысяч бойцов. В переговоры вступают турки: могут покинуть казаки крепость, - захватив добычу. Предлагается им и иное: возможность и выгодная и почетная - всем своим составом поступить на службу Султану, которого Сам Господь взыскал, дав ему ключи от Гроба Господня. И это предлагается от лица громады военной, под ногами которой буквально дрожит земля. Спасения ждать не откуда: не без лукавства подчеркивают турки, что уклонился от помощи казакам Царь Михаил Федорович. Что же делают казаки? Они решительно отвергают все предложения - нет у них части с неверными! Царь не помогает им? Не он слал их сюда - самовольно пришли они, и не достойны они, ослушники, быть предметом его внимания. И все же ему служат они - Православному Царю, как ни виновны они пред ним. Пусть попробуют турки одолеть их.
     И начинается легендарное сидение. Приступы, подкопы, обстрелы! Осада доводит, наконец, защитников, все уменьшающихся в числе, до изнеможения. Но не было ни одного перебежчика, и не возникает самой мысли о сдаче. К смерти готовятся остальцы - трогательно прощаются с далекой Родиной - Царем, с Патриархом и духовенством, с ее святынями, с ее природой, с ее людьми. Не отделяют себя эти "дезертиры" от Московского Царства, в своей донской обособленности. Дорог им Дон Иванович - прощаются они и с ним. Но это лишь пост передовой Святой Руси. И даже в этой своей далекой вылазке азовской ощущают они себя под покровом общерусской святыни: спокойны они пред лицом смерти - неминуемой. Но совершается чудо: бегут турки к своим кораблям, бегут, когда всего лишь несколько десятков осталось обессиленных защитников; бегут, пораженные страхом пред иными защитниками, светлыми, непобедимыми, которые участвуют, видимо для всех в отражении приступов. А что делают спасенные, которых ждет прощение и почет, довольство и слава в России? Поверх всего земного уже смотрят их очи. Рождается монашеская семья, обнимающая всех до одного выживших сидельцев Азова, и игуменом становится их атаман.
     Можно ли представить более яркий пример абсолютной целостности русского православного мира, и в его внутренней полноте, и в его внешней нерасторжимости? Эта целостность в своей абсолютности снимает различие между внутренним и внешним, между важным и неважным - не потому, чтобы снималось вообще с очереди подобная оценка явлений, а в силу столь высокой ценности именно этой абсолютности, что с потерей ее потеряно все - и важное и неважное, и внутреннее и внешнее. Только под этим углом зрения может быть трезво оценен знаменитый спор иосифлян с заволжцами.
     Может ли быть спор о том, что подвиг умной молитвы, как исчерпывающее содержание жизни, стоит выше монашества деятельного, включающего и напряженную хозяйственную деятельность, что Мария выше Марфы? Может ли идти спор о том, что вера способна быть утверждаема лишь убеждением, а никак не мерами государственного принуждения? Но одно дело, - отвлеченное признание истинности этих положений и возможности и нужность оценки явлений текущей жизни на основе именно этих положений. А другое дело - задача оберегания русского церковно-православного быта от всего ему инородного. Надо беречь, как величайшую ценность это Русско-Православное все, спасительно довлеющее себе в своей исчерпывающей полноте. Преп. Иосиф Волоцкий с удивительной проницательностью распознал абсолютную целостность русского церковно-православного быта, как ценнейшую особенность нашу национальную. Да, позже призваны мы к трапезе Христовой, чем иные народы, но зато пришли семьей особо тесно сомкнутой вокруг Христа Бога, найдя в Нем наше все. Этим все живет каждый из нас, этим все живет и вся церковно-русская семья. Разве поэтому не является особо настоятельной защита каждого из малых сих, входящих в эту семью, от внешних соблазнов? Кто ближе, кто дальше от Христа, - это вопрос иной, как и общий вопрос о применении принуждения в делах Веры. Это наши внутренние вопросы, и неуместна самая постановка их в момент, когда надо защитить русских людей от заразы, извне губительно внедряющейся в русско-православное все. Угроза стоит потерять не только отдельных людей, но и самую блаженную целостность быта, предполагающую личное духовное целомудрие, которое, раз будучи утраченным, - невосстановимо…
     Надо ли говорить, что ведущее место должен был занимать в этой русско-церковно-православной семье священник? Вырастая из русского быта, он врастал в него. И опять так - абсолютность церковно-православная русского быта одна лишь обуславливала то, что священник, являясь полным участником житейской обыденщины во всем ее многообразии, мог одновременно оставаться на несравненной высоте призванного носителя и раздаятеля церковной благодати - преемника Христа, водителя пастырского своего стада - и это даже в условиях, не так уж редких, когда в том или ином направлении могли быть достаточно наглядны немощи человеческие священника. Вел свой отряд церковного народа по пути спасения, к Царству Небесному священник, но и сам был влеком по тому же святому пути, ибо все русские люди, как один, были одухотворены устремлением к этой все определяющей цели. В этом был смысл жизни. И эта безусловная и всеобщая верность Церкви позволяла каждому участнику жизни, вне всяких колебаний, сомнений, пререканий, споров, недоумения, вне каких бы то ни было околичностей держаться унаследованного святого единства - без особого аппарата церковно-богословской культуры: молитвенная насыщенность домашнего быта, непосредственно примкнутая к молитвенности церковной, в лице священника входящей в самые недра семейного быта, а в образе храма всех и всегда молитвенно же объединяющая, рождала самопроизвольно такую повсеместно высокую, если так можно выразиться, культуру святости, что горением ее соблюдалась в исходной чистоте православная целостность русской жизни, нарастая лишь с течением времени в своей крепости.
     Максим Грек, оригинальный отпрыск восточной православной церковности, насильственно пересаженный на русскую почву, по-видимому, до конца своих дней оставался чужд пониманию вселенской значительности православной русскости. Но он ясно распознавал своеобразие русского сочетания культурно-богословского примитивизма с высотой святости. Он писал: "Святии русстии чудотворцы, по дарованию, данному им свыше, возсияша в благоверней земли русстей, и богоноснии отцы быша и суть, - и аз исповедую и поклоняюся им. Но ни роди языков, ни сказания их прияша свыше. Сего ради не достоит дивится, аще утаися их, таковых сущих, исправление, еже ныне исправленных мною вещей".
     Эту святую детскость не раз отмечали, как нарочитую особенность благодатную русского православного народа, духовные авторитеты XIX века. Ею и держался до самого последнего времени существования России русский православный быт. Конечно, ведущее место продолжал занимать в нем священник - в этом именно смысле народный. Поскольку же стала проникать западная культура, разъедая исходную православную целостность сознания, и в священническую среду, то еще в большей степени, чем раньше - в неизмеримо большей степени! - можно было сказать, что не только вел священник русский народ по пути спасения, но и сам был влеком к Свету Невечернему Царствия Божия церковно-православной народной стихией. Своим целительным прикосновением она предохраняла его от недобрых влияний и даже способна была возвращать утрачиваемую, было, исходную цельность сознания. А бывало, - яркий пример того дает митр. Антоний в бытность его на Волыни, - когда священнику наставительно-повелительное указание давалось с высоты епископской кафедры именно здесь искать спасения и сознательно спиной поворачиваться, и к школе, и к обществу, и к культуре, поскольку те несут недоброе, переиначивая исходную иерархию ценностей - и учиться истинному их соотношению у простого народа.
     В связи с возникшим и все растущим духовным расколом между Православной Русью и образованным обществом одно замечательное явление наблюдаем мы. Если русская научно-общественная мысль в прошлом не заметила такие монументальные литературные достижения, как Четьи Минеи, Степенная Книга и Лицевой Сборник митр. Макария - гигантские по сравнению с эпизодическими литературными явлениями, которые привлекали, по своей созвучности, преимущественное внимание литературоведов, то в настоящем в пренебрежении оказался священник, как ведущее лицо в составе русского православного быта. Стушевался священник, затерялся на общем бытовом фоне, утратил свое центральное место, - да и самый православный быт получил характер привычной и привлекательной декорации. Внутренняя ценность его редко когда в полной мере оставалась доступной - и то в условиях некой спасительной непоследовательности, инстинктивной, интуитивной, определяемой требованиями художественной правды. Поскольку же изящная литература делала попытку проникнуть во внутренний мир духовенства, только показывала она, как далека она от истинного понимания его: лучший пример тому Лесков. Если его духовная фальшь не резала ничье ухо, опять-таки было то лучшим примером того, как наша общественная совесть уже западнически обмирщилась.
     Некое условное "православие" получает право гражданства, становясь господствующим и проникая туда, где его можно было меньше всего ожидать. Каждый русский человек, сколько-нибудь образованный, знает имя И.Е. Забелина, - этого энтузиаста русского исторического православного быта, первого его знатока, всю жизнь посвятившего его изучению и из архивного чиновника, без научно-профессиоанльной подготовки выросшего в признанного научно авторитета, доктора русской истории. И как же с точки зрения истинного Православия смотрел автор "Истории Русской жизни", "Истории Москвы", "Домашнего быта русских царей", "Домашнего быта русских цариц" на русский православный быт, когда он не просто описывает, а оценивает русский быт, суеверное "умовреждение" видит он там, где Церковь распознает обнаружения бесовской силы? Духовная цензура сочла нужным сопроводить одну его статью особым замечанием, в котором выступала на защиту народных поверий: в них обнаруживается не "необразованность", а истинная вера. "Зачем, - спрашивает цензор духовный, - лишают веры голос народный, его громадное свидетельство и притом вековое? Зачем не примут истины, внушаемой свидетельством?"
     Это условное, облегченное и обновленное Православие господствовало почти безраздельно в общественной мысли. Не могло оно не оказывать своего воздействия и на церковное сознание. Каждый русский церковный деятель Имперского периода подлежит рассмотрению под углом зрения успешности его сопротивления веяниям века, которые, при всем их многообразии, могут быть все объединены понятием "вольнодумства". Не могло оно не проникать - в частности и через школу - в души священства. И может даже создаваться впечатление, будто все духовенство в целом уже живет под знаком новой проблематики, - не обязательно падая жертвою ее, но, в своем сопротивлении новым веяниям, уже утрачивая исходное целомудрие своего сознания. Может показаться, будто прошли времена целостности русского православного быта, - так полна литература всяческая другим. В действительности не так было. Жила целина православного быта, и в ней по-прежнему ведущее место занимал священник, выраставший из этого быта и в него вросший. Он сам о себе не пишет, конечно. И о нем специально не пишут. Но, нет-нет, о нем вспомнят, говоря о своем прошлом. Нет-нет, пройдет он светлой тенью, как бы невзначай, попутно отмечаемый, в изящной литературе. Там, где русский быт - там непременно и священник, откуда-то выглянет. Имеется, впрочем, и богословский памятник, свидетельствующий о том, что массовым явлением был именно такой священник. Это - много десятилетий служившая руководством нашему духовенству "Книга о должностях пресвитеров приходских", составленная при Екатерине Георгием Конисским и Парфением Смоленским, двумя замечательными иерархами, сумевшими составить поистине классическое наставление духовенству, воплощавшее в себе, применительно к приходскому священнику, святую целостность Православия и никакой специальной "пробле-ма-тикой" сознание его не смущавшее.
     Две было России. Одна являла себя вовне - во всем блеске многообразной культуры, ею рождаемой. Литература, искусство, наука, театр! В самой церковности шел расцвет культурный - в храмоздательстве, в иконописи, в церковном песнетворчестве, в богословствовании. И то был подлинный расцвет, пред значительностью которого постепенно склоняется и Западный мир - не будем недооценивать силу его. Но при всем том, не проникал он вглубь народного сознания. Жила и другая Россия, у которой оставалась своя литература - былины, сказки, духовные стихи; своя музыка - песня. И увлечение народное подобными проявлениями искусства никак не колебало установившейся иерархии ценностей. Домашний быт по-прежнему оставался начальной школой благочестия. Школой средней, для всех равно обязательной, был, храм, а школой высшей, для избранных, но все-таки всех каким-то краем задевавшей, оставался монастырь. И всю Россию продолжала обнимать эта целостность православного быта.
     Можно поражаться, с какой выносливостью претерпевал русский православный быт воздействие новой, духовно чуждой ему культуры, - питая ее своими соками и именно этим обеспечивая ее успех, ее расцвет, ее особый, по сравнению с западными образцами, характер, ее несравненную духовную квалифицированность. Но, вместе с тем, продолжал этот православный быт жить в своей исходной целостности, довлея себе, в своей духовной полноте, и не отвлекаясь от своего внутреннего делания ни шумом, ни блеском велелепного культурного расцвета, даваемого Россиею. Одного-единственного примера достаточно, чтобы иллюстрировать соотношение между этим расцветом культурным и народным православным бытом: Пушкин и его няня. Велик Пушкин, - так велик, как быть может, никто до него, а уж, тем более, после него, даже во вселенском плане. Сколько дала ему Арина Родионовна, как многим обязан он ей! А что она способна была получить от Пушкина, от всего его великого богатства, помимо простой детской любви, им к ней сохраненной? Вот истинное соотношение России новой и России старой. И эта старая Россия продолжала рождать и хранила в себе своих священников - своих, подчеркнем это слово! В них и ими продолжала жить молчащая Святая Русь - истинная. Это не Нестеровская, истерическая, стилизованная, искусственная, манерная Святая Русь, а подлинная, историческая, спокойная, истовая, выдержанная, выносливая, смиренная - действительно гор( имевшая сердца и в простоте своего быта хранившая целостность русско-православного сознания.
     Несколько бытовых зарисовок таких священников, выросших из русского быта и в него вросших, было помещено за последние годы в "Православной Жизни". Быть может, самая замечательная из них, это - воспоминание архиеп. Никона об его покойном дядюшке.* Чтобы обрисовать среду, которая способна была рождать подобных пастырей, возьмем несколько штрихов из жизнеописания преемника еп. Игнатия Брянчанинова по Сергиевой Пустыни, архим. Игнатия Малышева. Он стал монахом, захотев большего, но показательной остается семья его - простая крестьянская семья. Два отрывка приведем мы - один о раннем детстве о. Игнатия, а другой - о конце жизни его матери, когда она жила уже в Петербурге, потеряв мужа, с детьми, из которых все трое сыновей стали монахами.
     "Мать его отличалась строгостью жизни. Иоанн родился полумертвым, и едва через сутки могли привести его к жизни. В детские годы, помогая родителям в домашних и полевых работах, мальчик еще находил время помогать бедным старушкам убирать сено и колоть дрова. Семи лет от роду, однажды он упал с дерева и так разбил голову, что его принесли домой без признаков жизни. Родители, оплакав как мертвеца своего любимого Ванюшу, положили, по обычаю, под святыми иконами, зажгли свечи и молились. Так прошла ночь; на другие сутки, без всякой врачебной помощи, мальчик открыл глаза и встал с легкой головной болью, которая вскоре миновала, и он остался совершенно здоровым".
     Вот второй отрывок, десятилетиями позже…
     "Родитель их окончил жизнь в деревне Шишкине, где и погребен, а мать жила с другими детьми в Петербурге.
     Безболезненно и бесстрастно встретила смерть эта избранница Божия. Великим постом, по обычаю, она строго постилась и ходила в храм Божий; на Страстной неделе еще была на ногах, но все слабела постепенно и говорила старшему сыну своему Степану Васильевичу, с которым жила, что хотелось бы ей умереть на Пасхе. Прошел первый день, на второй приезжает к ней о. Игнатий, брат говорит ему: "матушка обманула нас, сказала, что умрет на Пасхе, а, слава Богу, жива". - "Погоди, батюшка, - отвечала старица, - Пасха еще не прошла". О. Игнатий спросил ее: "Разве желаешь, матушка, умереть на Пасхе?"- "Кто бы этого ни желал, батюшка", отвечала она. И Господь исполнил желание рабы Своей: на третий день она приняла все таинства: соборовалась, приобщилась, лежала на одре с улыбкой, без всякого страдания, ожидая кончины. Все дети окружили ее; о. Игнатий сидел у ее одра. Слышит он, что она говорит ему тихим голосом: "развяжи меня, батюшка". Он думал, что беспокоит ее одежда, хотел поправить, он она повторила второй и третий раз: "развяжи меня, батюшка". Тогда сын понял, что он должен прочитать молитвы на исход души, и сейчас же исполнил это: старица молилась, потом, казалось, уснула со спокойным дыханием, и тихо предала дух свой Господу".
     Документ, аналогичный по своей внутренний значительности, знаем мы, более нам близкий - письма к отцу Филимону его сестры.*
     И можно сказать с уверенностью: чужд останется пониманию Исторический России тот, кто не способен сквозь великолепный покров России Императорской, увидеть, в составе охраняемой им Святой Руси, и русского священника, во всей своей бытовой простоте не тронутого не только светской культурой, совсем иным уже воздухом дышавшей, но не тронутого даже церковной культурой, с ее новшествами, с ее реформами, с ее такой помощью священнику, которой нечто внешнее и чужое вносилось в исконный быт. Приходской батюшка, живший общей жизнью со своими прихожанами, трудами рук своих добывавший себе хлеб и питаемый, в дополнение к сему, и плодами трудов своей паствы, как бы приросший к своему месту со всем своим потомством, из которого естественно выходил и преемник его - сын его, или муж дочери... Такой батюшка и сейчас изображается нередко как нечто предосудительно-некуль-турное, прозябающее, находящееся во власти предрассудков, своекорыстно-замкнутое, "кастовое"… А между тем то была живая жизнь русского православного мира, целостно-православного, оказавшегося способным породить наследственную среду служителей храма, тем, являя духовное родство Израиля нового с Израилем ветхозаветным.
     Идеальный тип такого приходского батюшки дан нам в закатных лучах уходящей России в образе отца Иоанна Кронштадтского. В его живой личности, как в фокусе, собраны все элементы абсолютного в своей святой целостности русско-православного быта. Воплощена в отце Иоанне бытовая Святая Русь. Просто в ней все. Святая то простота, истинно-святая, и она-то роднит русского человека с Богом, простоту Которого так любил подчеркивать отец Иоанн.
     Эта Русь, в своем бытовом массиве давности тысячелетней ушла. Нет ее. Как она растлевалась разливавшимися по русским просторам ручьями "культуры", проникавшими и в толщу народа, и в самую семью приходского священника - свидетельствуют о том ярко послания и проповеди митр. Антония в бытность его на Волыни, где он мужественно воевал с этой "культурой", но должен был признать себя побежденным, пророчески возгласив, что исповедничество и мученичество ждут отныне в одиночестве остающихся истинных служителей престола.
     Обломки лишь сокрушившегося былого быта остались в нашей современности - угольки разбросанные догорающего костра. И вот стоим мы пред задачей, величественность которой трудно даже охватить духовным взором - восстановления России.
     Знала Россия падения глубокие, - но такого не знала. Воскресала она к новой жизни из пепла разрушений, из тьмы малодушия, изменничества, воровства, из мерзости самых страшных преступлений, но грехами воли болела она преимущественно, зовущими к покаянию. Иное теперь. Грех ума поразил ныне наглядно Россию. Оборотнем антихристовым обернулась пред лицом всего мира Христова Русь. Выкорчеван былой быт, новое человечество порождено, воспитанное бытом противоцерковным во всех своих мельчайших проявлениях.
     Может ли из этой сатанинской пропасти возродиться к новой жизни Россия? Не должно у церковно-верующего человека возникать и тени сомнения в положительном ответе на этот вопрос. Но одно условие тут неустранимо. Нет его - так же несомненен ответ отрицательный.
     В недрах души русского человека должна сохраняться Святая Русь. Подобно граду Китежу, ушедшему в глубины озера от преследования неверными, должна, гонимая нечистою силою, Святая Русь оставаться живой в глубинах человеческого сознания. Пусть даже в сон она погружена - так часто русским народным эпосом символически изображаемый! - жить должна она и быть способной только укрепляться в своей силе жизненной в скорбях и испытаниях. Действительно ли сознательный то грех ума омрачил русское сознание, или лишь временное пред нами наваждение злой силы - с такой яркостью тоже изображаемое русским народным сказом! Иначе можно сказать: некая схватка окончательная происходит ныне между новой и былой Россиями, сосуществовавшими раньше более или менее мирно, а ныне пришедшими к конфликту неразрешимому. Доведена Россия новая до своего логического конца, явив свою антихристову природу - и ей должна противостать Россия старая, тоже доводя до своего логического конца свою Христову природу. Если жив Христос в русской душе, - вернется Россия к жизни, обогащенная новым опытом, и уже не в святой детскости своей, а в зрелости духовной, возмужавшая в страшных, выпавших на ее долю, испытаниях. И происходит эта борьба, эта конечная схватка - в сердцах русских людей, в душе каждого из нас. И происходит то незримо, потаенно, скрыто, всего чаще, может быть, и несознательно там, где нельзя этой борьбе проявляться вовне.
     Но там, где свободно и открыто способна протекать церковно-православная жизнь, там должен русский человек ясно отдавать себе отчет, что требуется от него, если хочет он послужить святой задаче восстановления Исторической России. Сознательно и свободно должен он восстановить в себе то, что раньше, когда был он чадом русского церковно-православного быта, возникало в нем наследственно и привычно, как бы даже непроизвольно. В Православии должен Русский человек суметь увидеть свое все - притом в Православии подлинном, не подменном. И снова встает пред нашим духовным взором отец Иоанн Кронштадтский, промыслительно поставленный пред нами, как живой образ полноты Православия. И встает молитвенник Земли Русской уже в новом свете - пророка, вождя, возродителя России.
     Прежний русский батюшка был меньше всего миссионером. Он охранял от волков свою паству, свою приходскую семью, в которой он вырос и в которую он врос, будучи иногда отпрыском, - как то было и с отцом Иоанном! - многовековой династии местной церковнослужительской. Его мирок входил в состав большого русского церковно-православного мира, в своей вселенской направленности сливавшегося уже с Православием в целом, но его задача непосредственная была: охранять малое, ему врученное, стадо.
     Иное сейчас. Охранять почти нечего. И не охраной лишь - как это ни важно - того, что осталось от прошлого, можно восстановить Россию. Нужны не дотлевающие огоньки, сохранившиеся от угасающего костра, а факелы, которые и на ветру не гаснут, зовя к свету и возжигая тянущиеся из окружающего мрака души. Таким факелом света, каким явился на фоне уходящей России отец Иоанн должен, пусть и в слабом подобии, быть каждый священник возрождающейся России. Был и оставался приходским батюшка отец Иоанн, но одновременно приходом его стала вся Россия. Еще шире становится ныне кругозор священника: всю вселенную обязан он охватить своим духовным взором, а иногда чуть не всю ее приходится ему исколесить. И не чужаком должен он ощущать себя в чужом ему мире, а пастырем всех тех, кто родственны ему духом, и искать должен он их повсюду и находить и окормлять, как магнит, притягивая их к себе - посланцу Святой Руси, ее в себе воплощающему.
     Погрешит тот, кто образцом для себя возьмет отца Иоанна в его исключительности чудотворной: пусть вспомнит он о том, как рукой Господней и сам отец Иоанн был против воли приведен к своей дерзновенной молитве чудотворной и как Господь все исключительное, что делал отец Иоанн, как например, массовые исповеди открытые, особо обозначал, как получившее нарочитое Его благословение. Но самый путь жизни отца Иоанна должен стоять перед нами как пример, зовущий к рачительно добросовестному подражанию - и в его личной аскезе, смиренно-напряженной, и в его общественно-молитвенной усердности, неунывающей и не ослабевающей, и в его доброделании благотворительном и лично-само-от-вер-женном и общественно-громогласном, и в его неутомимости пастырской, не угашаемой ни болезнями, ни скорбями, ни годами, и в его просветительной работе, от скромного школьного учительства восходившей до проповедничества всесветного, и устного и печатного, и в его душепопечительной ревности, не покидавшей его даже в момент величайшего молитвенного подъема, и в молитвенном его подвиге, составлявшем подлинное содержание его жизни и обнимавшем все его делание.
     И пусть не смущает нас, что пред лицом этого грандиозного идеала так может мизерен быть наш опыт, и в смысле внутренних достижений, и в смысле внешнего масштаба деятельности. Судьбы мира решаются сейчас процессами, которые протекают в глубинах сердечных, недоступных нашему опознанию. Это надо в какой-то очень большой степени признать даже в отношении мира, к которому мы принадлежим и в котором еще действует свобода. Даже и в нем пропасть порою лежит между поверхностными слоями, которые витийствуют, и многосоставной массой, которая внимает, мало в чем проявляя свое истинное состояние душевное, но, как показывают отдельные вспышки религиозного энтузиазма, пусть и ложно направленного, тая в себе возможности неожиданные. Что же говорить о СССР и об его подневольном окружении, где внутреннюю свободу можно сохранить лишь в меру выключения себя из общего режима - такого притом, который специальной задачей своей ставит именно всецело охватить деятельность человека, на все, на каждый его шаг, жест, на каждое слово, на каждую мысль, ставя свою темную печать.
     Клочки свободного мира, на которых мы открыто исповедуем Православие - это показательное поле, в миниатюре тепличной иногда являющее перспективы будущего, если дано ему быть во Христе снова расцветшим. И только одно должен являть каждый показательный участок, каждый духовный парничок, если этому святому будущему он служит: церковную семью, возглавленную священником, в составе Истинной Церкви, причем такую семью духовную, которая ставила бы себе целью всежизненной, всех вместе и каждого в отдельности: всецело отдать себя целостному Православию. Своим все должны мы сделать Православие, и именно все Православие, его всецелой полноте. А что это значит, - если не возрождение, свободное и сознательное, Русского Православного быта?
     Каждая такая ячейка есть живая клеточка Тела Христова - той Церкви, Которую не одолеют врата адовы. Но не нам судить и гадать, тем более знать - чем явится она? Будет ли то один из головных отрядов воинства Христова, зовущего к жизни исторической продолжающейся ту вселенную, которая готова, по всей видимости, погрузиться окончательно в пропасть отступления? Или будет то один из сгустков малого и все в своем числе уменьшающагося стада Христова, которому суждено даже и здесь, в мире сейчас свободном, претерпеть скорбную необходимость в подполье уйти и укрываться, лишь бы сохранить свою верность Христу?
     Две лишь эти возможности открываются в будущем верному своему прошлому православному русскому священнику: или разделить судьбу своих собратий в СССР и спуститься в катакомбы, поскольку тьма застелет и свободный ныне свет и упразднится вообще внешняя свобода в мире, или оказаться соратниками их, обладающими опытом совершенно иным, чем мы, в деле нового строительства обретшей внешнюю свободу России во спасение вселенной - в формах каких, нам неведомо то ныне.
     Эти две возможности должны мы постоянно иметь пред духовным взором нашим, но остережемся об осуществлении их делать поспешные заключения на основании того малого знания дел человеческих, во спасение содеваемых, которое неизбежно присуще нам. Ибо, быть может, именно в тот момент, когда будет казаться всем, что безнадежно наше дело, когда, действительно, по всем данным, неоткуда будет нам ждать помощи, когда и количественно к ничтожному минимуму будет сведено число верных Русской Православной Церкви за рубежом - в этот именно момент и свершится та спасительная катастрофа, которая обусловит полный переворот всего в мире.