Поезд, на ходу слегка покачиваясь и набирая скорость, постукивал на стыках, направляясь из Санкт-Петербурга на восток, в сторону Тихвина - города старинного, исконно русского, благочестивого, который и начался-то вокруг небольшой деревянной церквушки посередь расстилающихся неоглядных болот и лесов. Церквушку построили в честь обретения здесь чудотворной иконы Божией Матери Одигитрии - сиречь Путеводительницы. В 1383 году ее видели многие, как она шествовала в ослепительном свете по водам Ладожского озера. Вокруг церквушки образовалось селение с исконно русским северным названием - Предтеченский Погост. С него и начался славный город Тихвин. Великий князь Всея Руси Василий III построил для сбережения чудотворной иконы каменную церковь, а царь Иван Васильевич (Грозный) приказал при ней основать мужеский монастырь: Тихвинский Богородично-Успенский. Икона Тихвинской Божией Матери славилась своими чудесами и исцелениями не только по Северо-Западу, но и по всей Руси. Позже вызнали, что чудесный образ пришел из византийского Царь-града, после того как Константинопольский Патриарх заключил с Римом унию, отдав власть над Православной Церковью Римскому Папе.
     После такого знамения греки приуныли. И как же не приуныть: исчезла такая великая святыня. И народ вспомнил о Страхе Божием. Вспомнить-то вспомнил, но от унии отказаться не торопился.
     Я сидел в вагоне у окна, глядя на мелькающие леса и перелески, деревеньки, на дорогу, по которой мчались грузовики и рысцой трусила лохматая лошаденка, запряженная в телегу, в которой, закутавшись в ватник, сидел мужичок.
     - Да, - думал я, - вот греки приуныли, они поняли роковое значение этого знамения, которое говорило само за себя: что надо ждать беды. И действительно, беда свершилась, да еще какая! Великая Православная Держава - Византия - перестала существовать. Ее захватили, разгромили и поработили свирепые турки-сельджуки. И на куполе громадного храма Святой Софии вместо сброшенного на землю святого креста появился мусульманский полумесяц.
     Ну а нашим, впавшим в безбожие русским людям и горюшка мало. Если у греков из-за унии с Римом ушла чудотворная Богородичная икона, то у нас исчезли, если не все, то большинство национальных святынь. Икона Казанской Божией Матери еще перед революцией исчезла неведомо куда из Казанского собора, икона Владимирской Божией Матери арестована и томится в музее; там же, как редкий экспонат заключена и икона Святыя Троицы преподобного Андрея Рублева, икона Божией Матери Курская-Коренная пребывает в Нью-Йорке, икона Иверская, которая была в часовне, тоже затерялась, Андрониковскую икону Божией Матери совсем недавно воры похитили из храма в Вышнем Волочке, Тихвинскую Матушку, которая пришла в огненном столпе, во время Великой Отечественной войны похитили немцы, и она странствовала по Латвии, Германии, была в Нью-Йорке, а сейчас в частной коллекции, в Чикаго. Плачь, Русь, кайся, бей себя в перси! Так нет же, нас это не колышет. Святая Русь стала страной почти полного безверия, народ, отвергнув веру, отвернулся от Христа и Божией Матери, тешил себя какими-то ложными идеями построения коммунистического рая на земле.
     Разуйте глаза, прочистите уши и не говорите потом, что нам уже некуда бежать, потому что царизм был плохой, социализм - тоже дрянь, а приватизационный капитализм - совсем окаянство и околеванец, а теперь куда бежать, где спасаться?! Мы большие простаки, нас обошли, облапошили, из-под задницы одеяло вытащили, укрыться нечем, мерзнем, мерзнем, у сытого Запада в долгу, наверное, до второго пришествия.
     Греки - те приуныли, когда он них ушла только одна чудотворная икона и им было дано семьдесят лет (вот роковая цифра!) для покаяния и отторжения от Римской унии, но они не вняли гласу Божию, и турки захватили страну, разрушили храмы, осквернили православные святыни, а одного Константинопольского патриарха даже повесили на воротах собственной резиденции.
     Но где наши чудотворные, прославленные на всю Святую Русь иконы? Где они? Их нет. Их нет потому, что они здесь стали не нужны. Вера ушла из сердца народа. Мы довольствуемся списками, то есть копиями. И к сожалению, мы не каемся, но умножаем свои грехи и беззакония с каждым годом все больше и больше.
     Что-то мешает нам осознать, что бедствия, которые постигли нас последним летом уходящего тысячелетия, не просто бедствия, а знамения Божий, знаки грядущей беды. Все лето по всей стране полыхали лесные пожары, горьким дымом заволокло наши земли, стояла несусветная жара, спалившая посевы. Бог заключил небо, и оно не давало дождя, небывалая засуха была почти повсеместно, и все это предвещало неурожай. Как во времена библейских патриархов, откуда-то с востока прилетели полчища саранчи, пожравшие то, что пощадила засуха. Появились какие-то странные эпидемии неведомой болезни, зачем-то одновременно прилучилось затмение Солнца и какой-то мистический парад планет в форме креста, в середине которого, как пуп, оказалась наша грешная Земля. Ко всему этому - катастрофическое обнищание народа, где на одном полюсе тысячи жирующей и купающейся в роскоши публики, а на другом - миллионы голодных и безработных. А на посошок нам еще война на Кавказе, где по слову Христа "народ восстал на народ". И единственное, что у нас в России растет, расширяется и процветает, так это кладбища - предприятия высокорентабельные, не знающие ни краха, ни банкротств. Тем более что все там будем.
     Но пассажиров нашего вагона, видимо, не беспокоили ни исчезновения чудотворных икон, ни вышеперечисленные знамения. Они жили вне этих проблем. Достав из сумок разный харч, бутылки с водкой, пивом и лимонадом, они принялись основательно закусывать и опрокидывать стаканчик за стаканчиком, а там хоть все гори синим пламенем. От принятия внутрь горячительного быстро развязались языки, и в вагоне стоял гул, как в городской бане, в воздухе плавали густые клубы табачного дыма. Русь-матушка была в своем репертуаре и ехала неведомо куда. А кто знает - куда? Да и сам Николай Васильевич Гоголь не знал, вопрошая: "Русь, куда несешься ты?!"
     В Будогощи в вагон вошел приятный такой старозаветный русский мужичок, подстриженный по, горшок, в темной сатиновой косоворотке, в немного засаленном, просторном спинджаке, разношенных рыжеватых сапогах и с большим картонным ящиком из-под кока-колы, где дружно пищали цыплята. Он устроился рядом со мной, огладил русую бороду и, потянув носом, заворчал:
     - Вот, начадили, анафемы, поганым зельем бесовским, прямо хоть топор вешай. Не народ, а зверь, - вона, как водку-то хлещут.
     Я достал из сумки ржаной хлеб, лук, соль, крупные яйца, добрый кусок сала и бутыль с квасом, все это разложив на чистом холщевом полотенце. Раскрыв нож, я пригласил присоединиться к трапезе соседа. Он чиниться не стал, снял поблекшую армейскую фуражку и перекрестился двуперстным широким крестным знамением.
     - Как ваше святое имя? - спросил я его.
     - Феодор, - сказал он, приступая к еде.
     - По старой вере ходите?
     - Не то чтобы по старой, но двуперстие соблюдаем, табак, кофе не потребляем - брезгуем. А так - как все. И в храм Божий ходим, и вино приемлем, но в меру. Ведь Христос не запретил пить вино, но запретил упиваться им.
     Язык у Феди был чистый, народный, такой, на каком говорят на русском Севере. Наверное, в его доме нет телевизора. Это бесовское устройство испортило русский язык, совершенно погубило диалекты. Раньше по говору можно было определить, из какой местности человек, но к концу XX века язык унифицировался, то есть стал однообразным, приобрел скоростной темп. И если у нас, особенно в деревне, почти все мужики отбывали срок и, отсидев, принесли из лагерей и тюрем блатную "феню", а мощный пропагандистский аппарат КПСС за 70 лет внедрил в сознание свой поганый жаргон, то разнузданный телевизор окончательно загадил язык американо-одесскими выкрутасами. Кроме всего этого, еще надо отметить, что почти все пьющие деревенские мужики к каждому слову прибавляют алкоголический артикль "бля". Теперь судите сами, что получилось из нашего языка.
     Мы поели, помолились и продолжили разговор. Федя приподнял тряпку и осмотрел своих цыплят, которые подозрительно присмирели. Он вынул несколько околевших и выбросил за окно.
     - Это от табаку, - сказал он, - другие тоже очумевши. А вы далече?
     - Нет, до Тихвина.
     - По делам или к сродникам?
     - Нет, монастырь хочу посмотреть.
     - Дело хорошее. Посмотреть можно. Только что там смотреть? Нашей Матушки - Тихвинской - нет.
     - Ну, вообще, так, все посмотреть, как там устроились.
     - Ну, если вообще, так что ж не посмотреть. А икона-то знатная была, славилась, сколько исцелений от нее, что и говорить. Все цари, начиная с Ивана Васильевича Грозного, ее украшали. Одна риза из червонного золота весила на девять с половиной кил. А брильянтов одних тыщь пять, не меньше, чтоб мне околеть, если вру. И другие всякие драгоценности и каменья. А на одном камне - изумруде от императрицы Анны Иоанновны, мастером было вырезано Распятие с предстоящими. Сама икона с ризою вставлялась в серебряный кивот больше пуда весом. Перед ней на цепях висела пребольшая, из чистого золота, лампада, в которую входило пять литров елея. А вокруг все шитые царевнами дорогие пелены, все пелены. На все наложили лапу и ободрали большевики. Чтоб их разорвало! Совсем раздели икону. А в войну немцы и ту уволокли. Знала немчура, что Русь опосля без такой святыни ослабнет. Таскали икону по всему белу свету, но им-то от нее помощи не было. Так с великим шумом и погибли. А икона, говорят, сейчас в Чикаго у хозяина-богача, не страшится, собачий сын, что Господь его разразит за такую святыню. Все правда, чтоб я околел! Я, конечно, сам в натуре икону не видел, но дедушка рассказывал, который на своем веку много раз пешком ходил на поклонение в Тихвинский монастырь.
     - А сейчас как, монастырь поправили?
     - А как же, конечно, там многое поправили. Вот стены восстановили, которые кругом. В Успенском соборе тоже порядок навели. Там очень древняя роспись стен была. Но все было в запущении, и роспись где пожухла, где осыпалась, а в галдарее, что кругом храма, вообще, росписи масляной краской закрасили, замазали, чтобы слепых не смущать. Там цех был сделан для слепых, чтобы баночки для ваксы штамповали. Но вот в восьмидесятых годах власти хватились, нагнали из Ленинграда реставраторов. Гак они эту закраску по миллиметру отколупывали, роспись открывали и большую деньгу на этом зашибали. Так что, если вы стариной интересуетесь, то поехали к нам, на Успенский погост. Деревня старая, неподатливая, раньше по старой вере жили, да и сейчас в обиходе по-старому стараемся жить.
     Я подумал и согласился. Мы вышли где-то между Юркиной горой и Шибенцом. Поезд ушел. Мелькнули красные сигнальные огни, и я остался с Федей и его взбодрившимися цыплятами. Красота кругом неописуемая, дали неоглядные, небо синее, поля высокой ржи с васильками. В небе жаворонки, ласточки. Очень много яркого света. Какая-то первозданная чистота кругом, а вдали стеной чернолесье. Около ржаного поля поплелись потихоньку к деревне. Дорога привела к светлой березовой роще на сельском кладбище. Кресты все высокие, осьмиконечные, с голубцом. Рядом старинная, потемневшая от злых северных ветров шатровая церковь, увенчанная православным крестом. Вблизи виднелся сложенный из вековых бревен просторный поповский дом и сарай.
     Затем ступили на деревенскую корытообразную дорогу. За деревней широкой голубой лентой блестела река Сясь. Деревенские дома на высоких подклетях расположились вдоль улицы. В средней России у нас таких домов не ставят. Создается впечатление, что они как бы двухэтажные. Нижний сруб - приземистый, с хозяйственными помещениями, сбоку - крытая лестница и площадочка-гульбище, пристроенная к жилым помещениям второго этажа. Второй этаж высокий, просторный, делящийся на переднюю - летнюю, и заднюю - зимнюю части. Под крышей еще делалась светелка с выходящим на фасад балконом.
     - У нас в деревне все верующие и издревле были старообрядцы-беспоповцы, - рассказывал Федя. - Но со временем стали мудровать, разбиваться на толки. Что ни мужик, то согласие, что ни баба, то толк. Это все наставники воду мутили, каждому хотелось верховодить по-своему. И в народе началась полная неразбериха.
     Одни стали ходить в моленную со своими иконами и молились только на них; другие иконы в реку покидали, проделали в избе в углу дырку на восток и молились на эту дырку; третий и книги все выбросили и начали радеть, скакать козлами по кругу, полотенцами махать, Духа Святого призывать и пророчествовать; четвертые развелись с женами, некоторые даже приняли оскопление. Такая пошла неурядица в деревне - и драки, и ругань, и вражда великая. Вообще все взбесились и считали, что их вера - самая правая. Наконец, старики вызвали из Нижнего знаменитого поморского начетчика Пичугина. Приехал Пичугин, посмотрел на все эти безобразия, моленную закрыл и всех предал заклятию. Народ испугался, притих. Вдруг детей стала валить "глотошная" - горловая болезнь, не успевали хоронить. Пришел народ к избе, где остановился Пичугин, встал на колени, каялся, просил снять заклятие. Пожалел народ Пичугин, снял заклятие, проводил его народ, и "глотошная" прекратилась. Правда, доктора говорили, что была эпидемия дифтерии, но народ больше верил Пичугину заклятию и Божией каре. После отъезда знаменитого начетчика собрались все мужики на сход. Судили, рядили, как дальше быть с верой, чтобы всех к одному знаменателю привести. Старики решили, что порядка не будет, пока у нас не будет законной иерархии - нет и Церкви, а вместо Церкви - беззаконное сборище. Но возвращаться в никонианскую церковь упертый народ не соглашался. Тут выступил один тароватый старик и сказал, что он прослышал, что есть такая церковь вроде бы и не вашим, и не нашим. Называется она "Единоверческая", где служба и обряды идут по старым книгам, как в дониконовские времена, и крестятся двуперстием, правят настоящую обедню, но попа дает никонианский епископ от Священного Синода. Подумал народ и согласился. Главное, что двуперстием креститься можно, да еще и то, что причастие будет. Народ-то без причастия страдал, а начетчики, как ни старались, не могли объяснить, как без причастия спасаться. А ведь во Святом Евангелии сказано, что без причастия Тела и Крови Христовой спастись невозможно. Последнее и решило все дело. Народ был утешен, все были рады и счастливы, как на Пасху.
     Дружно в моленной срубили алтарь. Пригласили попа, и дело пошло на лад. После революции власти церковь закрыли, но разграбить ее народ не допустил. Вновь она открылась в 1943 году, ну тут уж какое там "единоверие", и стал обычный патриарший приход.
     Федя сходил к батюшке, взял ключи и повел меня осматривать храм. Все было как в семнадцатом веке: бревенчатые потемневшие стены, навеки устоявшийся смолистый запах ладана, наверху под шатром - сумрак. Освещение только свечное. Свечи катали сами из чистого воска. Паникадило из потемневшей бронзы с херувимами и корсунскими крестами. Оно было все оснащено толстыми свечами и поднималось и опускалось на блоках. Традиционной раскрашенной "Голгофы" не было. Вместо нее большой двухметровый моленный крест с надписью "Царь Славы". На нем еще было изображено: копье, трость с губой и голова Адама. Амвон - низкий, пальца на четыре. Иконостас - тябловый, с иконами древнего письма, и все по чину. Над Царскими Вратами деисусный чин, по тяблам - пророческий чин, апостольский. На стенах храма икон нет. Во время богослужения поют на два клироса настоящим знаменным распевом. Крещение совершают здесь в три погружения. Литургисают на семи просфорах. Вокруг аналоя ходят посолонь (по солнцу). Федя умолк и задумался.
     Как-то в другой мой приезд к Феде мне пришлось в здешней церкви слушать чтение псалтири - сорокоуст. Читала молодая черничка, вроде как монашествующая, но как читала! Такого духовного проникновенного чтения я не слыхал никогда. Каждое слово было как бы отлито, настолько четко, со значением оно было произнесено, и само плыло ко мне в трепетном свете лампад и свечей.
     Громадным кованным ключом Федя запер церковные двери и пригласил меня на трапезу к себе в дом. По лестничному крыльцу поднялись в жилое помещение. Направо - русская печь, под стенами лавки, в красном углу образа и большой стол. Семья стояла в ожидании. Большак прочел молитву: "За молитв святых Отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных. Аминь. Ядят нищий и насытятся, и восхвалят Господа взыскающии Его, жива будут сердца их в век века".
     Семья села за стол. Рядышком сидели неженатые Федины братья: Тереха, Степан, Петруха. Под образами большак - отец. Напротив посадили нас с Федей. Старуха-мать и молодуха - жена Феди, подавали на стол, орудуя в печи ухватами. Здесь быт был твердо установлен и держался, как в старые времена. Есть еще в громадной России такие "оазисы". На стол поставили большую чашку с мясными щами. Мне, как гостю и городскому человеку, дали особую миску. Горкой лежали нарезанные большаком ломти свежеиспеченного ржаного хлеба. Все взяли по ломтю и стали степенно хлебать щи. Когда подобрались ко дну, большак стукнул ложкой о край чашки, и все по очереди стали ложками таскать куски мяса. После по многу стаканов пили чай из самовара.
     Федя отвел меня в особую клеть для гостей и уложил спать. Смотря на теплющуюся лампадку перед образом Спасителя, я вспомнил свою первую поездку в Тихвин на Пасху в конце семидесятых годов. Я тогда приехал днем и сразу пошел к знакомому батюшке иеромонаху, который служил на приходе в храме, в народе именуемом "Крылечко". Этому батюшке был предоставлен епархией отдельный хороший дом с садом и колодцем, новенькой обстановкой, посудой для личного пользования и для архиерея, если таковой пожалует сюда, всякие ковры и прочее. Но сам батюшка, отвергая комфорт, выбрал себе маленькую комнатку - келью, где стояла узкая железная койка и аналой. Он был еще молод, но, по-видимому, уже успел заслужить у прихожан внимание и уважение, ореол которых краем касался и меня, когда я приходил во храм, потому как был лицо, приближенное к батюшке. Это был особый батюшка. Он был хорош и лицом, и ростом, и умом. Всей душой он стремился к благочестию, но он был человек, и дьявол долил и искушал его непрестанно. Он был в постоянной духовной брани с силами зла и с сокрушением говорил мне, что в каждой складочке его монашеской мантии сидит по бесу. Я возлагал на батюшку большие надежды и всегда думал: быть, быть ему епископом, потому что Господь щедро одарил его многими достоинствами. Дело было в конце Великого поста, и мы в этот день пообедали с ним скромно: гороховый суп, кусок ржаного хлеба и все без возлияния елея. Правда, еще пили чай с булкой. Уже смеркалось, и я пошел прогуляться по малолюдным улицам городка. Приближалась Пасха. Она в этом году была ранняя, и снег еще не сошел, но уже чувствовалась весна, и воздух по-весеннему был мягким, теплым и приятным. На этой улице дома были небольшие, большей частью деревянные. За занавесками двигались тени. Люди собирались ужинать или отдыхать после дневных трудов. Местами со дворов слышался собачий лай, но он был приглушенный, как это бывает, когда еще лежит снег. Я брел себе потихоньку, думая о том, как можно было бы мне жить здесь мирно и спокойно, без всяких треволнений и забот. Около одного дома из открытой форточки слышались прекрасные звуки Шопеновских ноктюрнов. Кто-то играл на рояле. Я остановился и слушал, пока не раздался последний аккорд. Уже изрядно стемнело, и я дошел до шлюза канала, где стоит новодельная деревянная часовня древнерусского пошиба. Я стал под фонарем и посмотрел на часы. Из-за угла часовни, покачиваясь, вышли два субъекта с насандаленными носами.
     - Отец, - хриплым голосом обратился один из них ко мне, - там за углом есть две бутылки. Возьми их себе на табак. - Покачиваясь, они удалились.
     Я вернулся домой. Батюшки еще не было, но он скоро пришел и принес сетку отличных красных помидоров.
     - Батюшка, вы волшебник! Откуда здесь в конце зимы такие роскошные помидоры?
     - Бог послал, - ответил он, улыбаясь.
     Быстро пролетела Страстная седмица. В Страстную Субботу у батюшки были большие хлопоты с освящением куличей. Народу с корзинками собралось много. Все суетились, старались побыстрее освятить свои приношения. Чин освящения происходил в церковном притворе. Милиционер, стоявший снаружи, регулировал впуск богомолок с корзинками и к концу уже совсем упарился. Освящая содержимое корзинок, батюшка углядел в одной из них добрый кусок свиного окорока.
     - Это чья корзинка?! - закричал он.
     - Моя, - ответила молодая богомолка с круглым, румяным лицом. - А что?
     - А то, - сказал батюшка, - что в храм Божий мясо вносить не дозволяется.
     - Как так не дозволяется? Его надо освятить.
     - Не буду освящать, и вас прошу выйти с непотребным здесь продуктом.
     - Ах, еще и непотребный продукт! А вот не выйду!
     Батюшка хватает жирный окорок, несет его к открытой двери и кидает через толпу вон. Окорок, описав дугу, шлепается на голову стража порядка. Тот свистит в свисток. Подобрав окорок, он с этим вещественным доказательством обиженно идет к батюшке.
     - Как же так, святой отец, я же при исполнении, и вдруг получаю контузию этим предметом. - Он потрясает окороком и нюхает его.
     - Прости, дорогой, я совсем запарился с этими богомолками. Да и рассердила меня эта упрямая.
     - Раз такое дело, я этот окорок конфискую.
     - Батюшка, простите меня, только освятите кулич и пасху, а окорок пусть переходит в собственность пострадавшего.
     - Ну вот, слава Богу, все удалилось.
     Я еще вспомнил, что в этой церкви "Крылечко" когда-то, еще будучи иеромонахом, служил будущий патриарх Алексий Симанский. Светлая личность, так много сделавшая для восстановления русской Православной Церкви. Он служил в тяжелую эпоху хрущевских гонений на Церковь, истинный пастырь Христов, не оставивший свою паству в страшные дни Ленинградской блокады.
     Наконец, я заснул; временами просыпаясь, смотрел в окно, где было видно темное небо с яркими хороводами звезд. Изредка на дворе лаяла собака. В углу комнаты уютно и безостановочно трещал сверчок. Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. А утром Федя проводил меня на поезд в Тихвин, и я уехал.