Ноябрь 1935 года. Центральный Распред Сиблага НКВД.
      Мрачное, грязно-красноватое трехэтажное здание Мариинской Пересыльной тюрьмы на фоне грозного квадрата - зоны, охраняемого молчаливыми "попками" на сторожевых вышках. По ночам - прожектора и немецкие овчарки. Тюрьма столетняя... Говорили, что через нее проходили декабристы и их жены, позже - народники всех мастей и оттенков, а затем революционеры 1905 года и якобы даже "сам" будущий "вождь" народов Иосиф Джугашвили...
      Говорили, что эта тюрьма всегда так переполнена бывает только потому, что в ней побывал сам Сталин и, так сказать, распахнул ее ворота для тех, кто в будущем н& согласится рукоплескать его кровавым экспериментам...
      Действительно, эта проклятая тюрьма всегда была полна заключенными со всего Советского Союза. По точным данным Учетно-Распределительного Отдела этого узилища, только за первое полугодие 1935 года прошло через него арестантов "Кировского набора" более 360 тысяч человек...
      Миллионы заключенных прошли через ее коридоры и камеры, чтобы потом попасть в какой-нибудь отдаленный угол территории Сиблага и там погибнуть от голода, холода и тяжкого каторжного труда.
      Сталин позаботился о том, чтобы через эту тюрьму проходили представители всех национальностей России, включая своих грузинских земляков.
      В стационарных тюрьмах разрешались пяти - или десяти - минутные прогулки во дворе, а в этой коробке люди сидели без прогулки до тех пор, пока их не вызывали в этап или же не выносили на носилках в больницу или в мертвецкую. Тогда только можно было слышать в тюрьме и вокруг нее:
      - Давай выходи! Давай мыться! Давай за обедом! Давай собираться в этап! Давай становись! Давай не разговаривать!
      В остальное время администрация и охрана тюрьмы зловеще молчала и только "обслуживающий персонал" из урок свободно вел разговоры с заключенными. Но и они уже, подражая своим патронам, часто выкрикивали знаменитое; "Давай-давай"!
      Хотя заключенным и не разрешались громкие разговоры, но когда в каком-нибудь конце коридора раздавалось "давай-давай", вся тюрьма, словно встревоженный улей, сразу начинала гудеть, шуметь и громко перекликаться.
      Даже так называемые доходяги, которые умирали, так сказать, на ходу, даже эти живые скелеты оживали тогда и включались в общий гул тюрьмы.
      Даже восьмидесятилетний осетин Назимов, с большим усилием поднявшись на локтях, чтобы сесть по-турецки на свои худые ноги, дребезжащим старческим голосом выкрикнул:
      - Давай-давай, таварыш!
      Потом он взглянул на меня и, заметив на моем лице улыбку, гневно заговорил:
      - Опять "давай". Вся наша жизнь "давай". Вся смерть "давай". Када канец будет?
      - Скоро конец будет, старик, скоро он придет, по крайней мере, для вас, - откровенно ответил я ему. Старик явно доходил и доживал свои последние дни, е.сли не часы. Но он продолжал еще бодриться, курил какую-то вонючую гадость и всё время ругал большевиков.
      ...Наш аул имел тысячи всякий скот. Был у нас горский конь, который перескакивал скалы, овраги и опасности. Был у нас сильный таксой буйвол. Был у нас молочный корова и крикливый ишак. Был у нас жирный барашка и много куриц. Был у нас кавказский вино и фрукт. Был у нас шашлык, брынза, мамалыга, белый булка, хороший джигит и вольная жизнь... Никто нас не считал. Никто нас не знал, сколько наш аул имеет всякий стада. Мой дед не знал, мой отец не знал, мой старший брат не знал, наш мулла не знал, руский пристав не знал, наместник не знал, сам царь Николай не знал - адин Бог знал! А когда пришел большевик, всё узнал и посчитал... Посчитал даже то, что еще не могло радиться и вылупиться из яйцо. Всё, говорит, должно быть по плану. Долой природа, говорит! Мы ее, говорит, сделаем на свой система. Мы ее, говорит, возьмем под кнопки и будем кнопками командовать ею: нажал кнопка - нашел дождь, нажал другой - солнце светит, нажал третий - красивый барышня прибежал, нажал еще адин кнопка - шашлык с вином в рот сами идут... Всё, говорит, должно быть по плану. А я гавару ему: "Какой такой план? Пачему курица должен давать яйцо по плану, а не своя природа? Пачему мы должны тибе отдавать всё наше добро?" А он пошел шалтай-болтай гаварить и всё: "Давай - выполняй план". И пошли выполнять этот план. Один приехал, другой уехал, третий снова приехал, четвертый опять уехал, пятый снова приехал... За тридцать лет царский пристав адин раз приехал в наш аул, выпил вино, кушал шашлык, говорил с нашими стариками и уехал снова на тридцать лет. А теперь тридцать человек агитатор в адин день в адин аул все сразу приехал и все сразу говорят... Адин гаварит: давай корова, другой гаварит: давай бычок; третий гаварит: давай молоко; четвертый гаварит: давай барашка; еще гаварит: давай делать брынза: еще гаварит: давай ловить медведь и лисица; еще гаварит: давай Бога с неба скинем; еще гаварит: давай много табак, давай сено касить, давай кино делать, телеграмм Сталину давай пошлем... Всё ограбил у нас, всё забрал, а на память оставил нам портрет Сталина. Почему такой шалтай-болтай делается на свете?
      Старик тяжело перевел дыхание, откашлялся, закрыл глаза и, вытерев себе лицо башлыком, снова стал причитать.
      - Адин раз приехал ко мне три журналист-писатель. Такой адин блондин в очках, другой постарше - поэт, третий из них - слабей, корреспондент, говорит, был... Вот они и гаварят мне: "Старик, давай мы с тебя книга будем писать, кино сделаем, ты нам хороший басня раскажешь, тема для журнал будет, в Москву повезем, всем покажем - даже Сталину самому"... Сабрали это они нас всех стариков от наш аул и стали нам читать - гаварить, как нужно строить комуну и всякий калхоз. Много они гаварили, а наш старик всё время молчал: Сибирь боялся. Я тоже молчал. Но када этот в очках, старший их, спросил нас, нравится ли нам советский власть, я не мог уже выдержать. Так только мог сказать Аллах да его пророк... И я сказал:
      "Когда ты напишешь книга про горцев, то в конце эта книга так напиши: "Горец, старик Назимов, молчал и слушал, а потом сказал: "Советский власть очень хороший, но только очень длинный!". Када я это сказал им, все наши старики молчал. Весь народ наш молчал, как Эльбрус перед гроза. Журналисты тоже молчали. Молчал и краснел. Я знал, что сказал... Большевицкий политика очень сильный и хитрый. Но он очень боится правды, как осы дыму... Я это знал и сказал правду. За себя и за весь наш народ. Я знал, что сказал, и знал, что за это меня загонят в Сибирь. Я не боюсь смерти. Я хочу умереть за правду. Большевик ее очень боится. И мне за это судили и дали десять лет... Пачему десять лет, если я може завтра умру? Я - старик. Дарагой мой, помни, что этот старик тебе сказал: большевик можно бить только правдой. От нее ани и погибнут. Но не скоро. Тогда погибнут, када люди начнут жить правдою...
      Старик опять замолчал, перевел дыхание, тяжело закашлялся и стал сморкаться. Потом кротко улыбнулся, молитвенно закрыл глаза и лег в свой темный, кишащий клопами угол. Ночью старик Назимов умер.
      А утром из Санчасти пришли рабочие, положили его на носилки и одновременно оба выкрикнули:
      - Давай, выноси!