Дети, попав в больницу, молчат, если тяжело больны. Доктор Надежда Дорофеева приносила им альбомы с красками... Рисуйте! Они рисовали. Но в рисунках тех почти не было ярких цветов...
      Платье висело в шкафу, вернее, даже не висело, а "стояло" на вытяжку, каждой своей отутюженной складочкой проявляя готовность рвануть из тесного шкафа навстречу долгожданному празднику. Оно и куплено было к случаю. К встрече однокашников, выпускников второго медицинского института. Несколько лет не ходила Надежда Дорофеева на эти встречи - не складывалось. А тут решила: пойдет. Если, конечно, ничего не помешает...Она знала, что может помешать, но гнала от себя черные мысли. И платье купила этим черным мыслям назло. Назло черным мыслям белое платье. И мысли отступили как будто, и праздник уже совсем приблизился к ее истосковавшемуся в буднях сердцу. А в самый канун встречи позвонили. Уже протягивая руку к телефонной трубке, она знала, что услышит. И услышала:
     - Это дежурная сестра. Настенька умерла. Родителям уже сообщили.
     Она отключила телефон, накинула на дверь цепочку и - заплакала. Нет, сначала еще несколько минут продержалась, пока заталкивала свое белое платье, уже приготовленное для торжества, обратно в шкаф. Заталкивала торопливо, подальше от глаз, между серым повседневным костюмом и давно вышедшим из моды, но почти новым плащом. Теперь она его уже никогда не наденет, это платье. Отныне смерть Настеньньки впечаталась в него, в его белый цвет. Как ругала ее потом и, наверное, была права давняя подруга по институту:
     - Ну ты даешь! Ты же врач, да еще какой, гематолог, у тебя работа такая: спасать тех, кого можно, а кого нельзя... Кого нельзя спасти, Надежда! Ты же знала, что этот ребенок приговорен, знала же, знала! Это, если хочешь, непрофессионально. Ты очень хороший врач, это все говорят, но ты должна, обязана отделять себя от работы. Если ты будешь оплакивать каждую в твоей жизни Настеньку, то загнешься. В кои-то веки собрались, так весело было, разошлись уже под утро, так ты много потеряла. Знай: на тебя все обиделись, обещала прийти и не пришла.
     Она слушала, как кричала в телефон взбудораженная ее вероломным поступком однокурсница, и соглашалась с ней. Да, так нельзя, да, она детский гематолог, и в ее практике такие случаи неизбежны, да, она загнется, если будет оплакивать каждого умершего в отделении ребенка, да, это непрофессионально, да, да, да... Но она не может по-другому. Пробовала, убеждала себя, а кончалось всегда одинаково: пузырьком с валерьянкой, головной болью, пустотой в душе, а еще злостью на себя, что вот уже сколько лет, а она не может привыкнуть...
     Столько лет... Детский гематолог Надежда Константиновна Дорофеева пришла в московскую Морозовскую больницу пятнадцать лет назад. Полная сил, энергии, желания помочь страждущим детям. А дети смотрели на нее грустными глазами, поворачивали свои бледные личики к окошку, за которым буйствовала жизнь, и - молчали. Дети вообще в основном молчат, если тяжело больны. Она приносила им альбомы с красками. Рисуйте! Рисовали. Но в рисунках тех почти совсем не было ярких красок. Дети боялись яркого, как боятся солнечного света привыкшие к темноте. Здесь, в казенных стенах, на простынях со штампами Морозовской больницы, с окном, из которого виден один только однообразный пейзаж, и жители ее Настеньки, Славики, ее Ванечки и Машеньки. Совсем маленькие звали ее тетей, постарше - тетей Надей, а разумненькие - Надеждой Константиновной. Они лежали, бывало, подолгу, а когда состояние острого лейкоза удавалось снять, их выписывали домой, а их место в палате с начищенным до зеркального блеска кафелем занимали другие дети. А те, домашние, звонили. Ниточка не обрывалась, она просто становилась длиннее. И Надежда, как опытный диспетчер, владела ситуацией детских забав, приключений, открытий мира, шалостей и обид. Она регулировала это движение детской жизни, руководила им, вглядывалась в него и жила им. Тогда еще светлокудрому Руслану оставалось жить полгода...
     Все складывалось хорошо. Закончен институт. Есть любимая работа, замужество. А вот и главное событие: маленькая точка под сердцем, способная изменить ее жизнь, наметить в ней особый, великий, материнский смысл. Удивительно: один ребенок из небытия готовится к встрече с жизнью, другой, вкусив крошечный, всего-то в пять лет, кусочек этой жизни, готовился уйти в небытие. Совсем немного оставалось одному, и совсем немного другому.
     Она зашла утром в палату к Руслану, привычно достала из-под одеяла его ладошку, нащупала пульс. Но, взглянув на мальчика, поняла: до вечера не доживет. Через два часа на громыхающей каталке накрытое простыней тело увезли в анатомичку. Это был первый умерший в ее отделении. А под сердцем бился и заявлял свои права тоже первый. Наутро он испугался Надиной беды и раздумал встречаться с жизнью. Пожилая акушерка только руками развела:
     - Вам бы, милочка, поспокойней быть. Разве можно все принимать так близко к сердцу...
     С тех пор эти два события завязались в один тугой узел. Память не отделяла их один от другого и сослужила недобрую службу в будущем. Спустя время у нее в отделении умирает ребенок, а ночью она вновь повторяет уже проторенный однажды путь: скорая, врач, вразумляющий быть поспокойнее, отчаяние, рвущее на части сердце, потому что вновь только что зародившаяся жизнь обрывается, не выдержав чужой смерти . После нескольких попыток прорваться к материнскому назначению, она понимает, что ей эту вершину не одолеть. Понимает как врач, что надеяться ей уже не на что. И еще понимает: надо уходить из отделения. Ей не привыкнуть к грохоту каталок, стремительно уносящих детей в вечность, ей не одолеть науки "быть поспокойнее", не отделить себя от работы, не отделяется почему-то. Напротив, нити ее личной жизни и ее работы переплелись так премудро и так насовсем, что только рвать их, рвать с болью и окончательно. И она рвет. Уходит из отделения. Была и еще одна причина. Работая с детьми, больными лейкозом, она приобрела опыт и много полезных наблюдений, требовавших времени, чтобы в них разобраться, основательно их изучить. Она берет тайм-аут.
     В НИИ общей генетики Академии наук СССР под руководством академика Николая Петровича Дубинина она получает блестящую возможность осмыслить все пережитое в отделении, вплотную заняться экологией лейкозов. Наука ревнива и не терпит соперничества. Она эгоистична и не терпит посягательств на свою свободу. Надежда Константиновна и не думала о вероломстве. Незадавшаяся семейная жизнь пошла науке на пользу. Все свое время доктор Дорофеева отдавала ей, хотя не проходило дня, чтобы она мысленно не пробежала по палатам, не погладила по головкам своих Машенек и Дашенек. А на деле, завидев вдалеке медсестру детского гематологического отделения, старалась свернуть в проулок или перейти на другую сторону. Не расспросов боялась - новостей. А жизнь шла и расставляла все по своим, обозначенным ею, местам.
     Она назвала собаку Бетси. Собака была холеная, что называется, голубых кровей, и только гадать оставалось, каким образом попала она в питомник на их кафедру. Сидела она в клетке с каким-то особенным, изысканным достоинством, не обращая никакого внимания на скулящих, воющих и таких же обреченных на опыты, как и она, собратьев.
     - Отдай мне ее, дядя Саш, - попросила у сторожа вольера.
     - Да бери, жалко что ли... Одной больше, одной меньше.
     Они быстро полюбили друг друга. Быстро сошлись в характерах. Утром Надежда убегала в институт, а Бетси терпеливо ждала ее, коротая время в собачьих раздумьях о превратности собственной жизни. А вечером... О, эти чудные прогулки вдвоем! Бетси ждала их с нетерпением. Но, как воспитанная собака, не позволяла себе бросаться хозяйке под ноги, торопить, нервничать - ждала. А уж на улице позволяла себе порадоваться! Она бегала по скверику перед домом, кружила вокруг Надежды, благодарно заглядывала ей в глаза. "Какая красавица!" - восхищались соседи. Но и здесь Бетси была на высоте, комплименты не развращали ее, а накладывали дополнительную ответственность.
     Только вдруг заметила Надежда: стал приглядываться к ее Бетси пожилой мужчина. Сначала издалека наблюдал, осторожно, потом начал ходить вокруг собаки кругами. Надежда насторожилась, а он, заметив это, подошел:
     - Хорошая собачка. Откуда она у вас?
     Надежда смутилась, ей не хотелось рассказывать незнакомцу, как буквально вырвала она бесхозную собаку из лап смерти, как отогрела, отласкала.
     - Вы не обижайтесь, - незнакомец почувствовал ее настроение. - Я ведь собачник опытный, каких только пород не повидал. А эта... Особая порода, редчайшая, их всего три в Москве. Родословная этой собачки аж с тринадцатого века ведется. Вот я и удивляюсь...
     Рассказ Надежды человека изумил. И действительно, как такая редкая, дорогая собака попала в больничный вольер для опытов? Может, украли, а потом испугались да и бросили. А ее, бесхозную, туда. Кто знает? Незнакомец предупредил: "Будьте осторожны, собака редкая, как бы кто не позарился."
     С тех пор надежда стала читать городские объявления на столбах, в газетах, может, кто ищет собаку. Безуспешно. А дружба с Бетси крепла день ото дня. Надежда уже не представляла без нее своей жизни. И вдруг собака заболела. А через месяц тихо, так же достойно, как и жила, умерла. Диагноз: лейкоз...
     Может быть, именно тогда она впервые прочитала в этой жизненной страничке особый смысл. Тот самый, который не хотела замечать, потому что замечать боялась. Следующая ее жизненная страничка обозначила этот смысл особенно явно.
     Есть дела, на которые никогда не хватает времени. Сегодня выдался свободный день, и Надежда решила, наконец, разобраться в антресолях. Поставила стул, на стул маленькую скамеечку. Потянувшись за коробкой из-под обуви, она покачнулась и упала. Пронизывающая, нестерпимая, боль... Уж ей-то, врачу, не надо говорить, что ничего страшного. Беда продиктовала новую главу в ее книге жизни. Надежда сломала позвоночник. Долгие месяцы лежала она практически без движения, зная, что скажут ей коллеги-врачи. Они сказали:
     - Инвалидность вам гарантирована. Подняться сможете, но никаких нагрузок, щадящий режим, подумайте, как будете приспосабливаться к новому своему состоянию инвалида.
     Времени подумать было много. Но в этих мыслях почему-то все чаще вспоминались дети, оставленные ею в больнице. А еще их родители. Позвонила одна мама. Плакала в трубку, жить совершенно не на что. Дети, у которых период острого лейкоза минует, подолгу живут дома. Они не могут ходить в школу, так как ослаблены, учителя ходят к ним на дом. У них сложная схема приема лекарств, им необходимы усиленное питание, особый уход и забота. Родители бросают работать и всецело посвящают себя больному ребенку. Вот и эта мама тоже не работает, воспитывает девочку одна, и надеяться ей не на кого. Влезла в долг, купила вязальную машину, выучилась вязать. Брала кой-какие заказы, перебивалась. А в последнее время интерес к самодельному трикотажу пропал. Турция, Индия и Корея заполнили российские прилавки и российские шкафы.
     - Что делать, - сокрушалась мама, - ничего продать не удается, как жить...
     Чем могла помочь ей лежащая в жестком корсете молодая женщина? Попросить связать для нее красивый свитер, но куда она теперь в этом свитере, если и поднимается-то с трудом? Таких мам она знала много. Практически у всех лежащих в отделении детей родители испытывали те же проблемы.
     Она подумывала тогда: хорошо бы объединить их, дабы не чувствовали себя оторванными от жизни, чтобы помогали друг другу, раз уж беда объединила их, пусть беда и поможет. Далекие, такие далекие мысли. Уже тихонечко стала она передвигаться по комнате, сжилась с ненавистным первое время корсетом. И вдруг - телефонный звонок. Ничего не подозревающий коллега из больших начальников предлагает ей в составе правительственной комиссии лететь на Байконур. "Тебе как детскому гематологу это будет полезно, там много детей, им необходимо обследование и помощь,"- сказал он. Она только ждала паузу, чтобы поблагодарить и извиниться, прости, мол, но я в корсете, я теперь инвалид. Дождалась паузы. И - сказала:
     - Еду. Когда и где встречаемся?
     Уже положив трубку, ужаснулась своим словам. Что наделала! Потом прошлась осторожно по комнате, потом чуть побыстрее. Если так буду передвигаться, никто ничего не заметит. Десять дней провела она на Байконуре. С утра до позднего вечера обследовала местных ребятишек. Усталость одолевала только к ночи, когда спина, упакованная в корсет, просила отдыха и ныла нестерпимо. Но вот ведь чудеса: в ней проснулись какие-то внутренние силы, слово "инвалид" оторвалось от нее, она его уже не считала своим, было оно чужеродным, безликим. Она вела дневник, записывала подробно все наблюдения, уже не сомневаясь: знания, полученные здесь, очень пригодятся ей там, в Москве.
     А в Москве хозяйничала весна, и у метро напряженно озирающиеся по сторонам старушки продавали подснежники. Она шла по Москве, высоко подняв голову, с дорожной сумкой и большим свертком, в котором лежал диковинный обитатель байконурских степей - колючий шар перекати-поля. Он и теперь стоит в вазе на письменном столе, реальный свидетель ее возрожденного здоровья. А мне она показывала фотокарточку: рядом с огромной ракетой (Байконур все-таки!) немолодая женщина с потухшим взглядом, с опущенными уголками губ. Первые дни на Байконуре. Я перевожу взгляд на оригинал и вижу лучистые, полные жизни глаза, глядящие весело из-под челки, вижу высокую, стройную, красивую женщину, слышу ее мягкий, сердечный голос:
     - Время мечтаний прошло. Мне указано было мое место. Все сразу как-то и задалось. Хорошо, когда знаешь свое место. Чужое оно и есть чужое. Конечно, работу мою легкой не назовешь но она моя, я к ней шла непросто, сами знаете. Теперь это моя судьба, свет мой. Свет мой...
     Она часто повторяет эти слова.
     - Свет мой, - обращается она к маме больного лейкозом десятилетнего мальчика - вы обязательно должны прийти на нашу встречу. Вам будет с кем поговорить, выберитесь, прошу вас.
     - А мне можно прийти? - спрашиваю.
     - Конечно. Мы ведь такие встречи проводим часто. Представляете, четыре стены и больной ребенок, капризный, слабенький. Для мамы там, за стенами, жизни нет. Она опускает руки, замыкается в себе, начинается депрессия. А на встрече такие же, как и она. Кто-то уже пережил депрессию, кто-то вышел из нее достойно, кто-то вообще может дать по жизни толковый совет.
     - А дети, дети-то как ведут себя на этих встречах?
     - Да как все дети! Бегают, шалят и обожают подарки. Мы уж стараемся хоть книжечку, хоть набор карандашей...
     Это она о фонде, который так и назвала "Свет мой". И президентом которого стала. Все ее долгие, мучительные размышления, ее задумки планы, ее видение проблемы под разным углом зрения - все сконцентрировалось в этом благотворительном фонде с необычным названием. Только в Москве, оказывается, двенадцать тысяч детей, больных лейкозом. Эти дети хотят жить, хотят расти, вырастать и быть полезными. Многие и вырастают, и живут. Сейчас около семидесяти процентов лейкозных детей излечиваются от этого недуга. Статистика, очень удивившая меня и обрадовавшая. Ведь для нас слово "лейкоз" страшное, оно, скорее, приговор, чем диагноз. А страшно оно для родителей, когда, впервые услышанное, в одночасье меняет шкалу жизненных ценностей, когда припечатывается к душе намертво, и боль душевная становится каждодневным фактом, а со временем даже фактом привычным.
     Сейчас все силы свои Надежда Дорофеева отдает созданию в Москве хосписа для лейкозных ребятишек. Конечно, в больнице их лечат, за ними ухаживают, наблюдают. Но больничные стены, разговоры, обстановка для больного ребенка тяжелы. В хосписе все будет по- другому. И, упаси Бог, относиться к хоспису по-западному - как к месту, где ждут своего последнего часа безнадежно больные.
     - Это неправильно. - Хоспис - от английского house peace - "aii мира". А мир там, где они живут. Мы нередко копируем что-то, не глядя, с западного варианта, вот и хоспис тоже. А у нас у каждого ребенка будет надежда. Именно надежда и поможет ему одолеть недуг. А одолев недуг, он сможет быть полезным человеком. И об этом здесь позаботятся. Ребенка научат какому-то ремеслу, помогут не растеряться перед жизнью.
     Да, у нее большие планы. Ей так хочется помочь всем. Больным детям, их родителям, медсестрам и нянечкам. Детям излечиться, родителям не опустить рук, сестрам и нянечкам уметь прятать собственную боль, достойно терпеть капризного ребенка и раздраженного родителя.
     ...А на встрече той было очень славно. Пятилетняя Нина ни за что не хотела идти сюда с мамой, еще бы: за пять лет болезни она видела только больницу и дом, она не знала, что такое встреча. Может, это неприятно, может, это больно... А встреча - это, оказывается, хорошо. Дети водили хороводы, пели песни. Ниночка крепко держала мамину руку, хороводов не водила, песен не пела. А потом вдруг выдернула ладошку и...
     - Я вам хочу балет показать, можно?
     Можно! Несколько раз неловко подпрыгнула, взмахнула руками. Устала. Села, прижалась к маме. А у мамы слезы радости: ее Ниночка и балет!
     Два мальчика сражаются на шпагах.
     - Это у нас дуэль.
     - Для дуэли всегда есть причина. А вы из-за кого?
     Мальчики растерянно смотрят по сторонам. Один из них останавливает взгляд на безмятежно спящей под роялем кошке.
     - А из-за кошки, - объясняет он, поигрывая шпагой, - кошка, она ведь почти женщина.
     Потом пили чай. Потом каждый получил по красивой книжке. Потом стали расходиться. Последней мама увела Ниночку, она плакала и не хотела, чтобы встреча заканчивалась.
     - В следующий раз мы попросим тебя спеть. Танцуешь ты красиво, а вот поешь-то как? Время есть, репетируй, - Надежда Константиновна погладила девочку по голове. Та успокоилась.
     Все ушли. Надежда устало присела на подвернувшийся стул. С утра на ногах. Книги тащила на себе в двух больших спортивных сумках, торты к чаю тоже сама, гостей приглашала, обзванивала. Конечно, президент фонда - слово обязывающее, но для нее оно сводится к черновой работе. Много ходит по разным кабинетам. Не будем говорить сегодня о тех, кто смотрит на президента благотворительного фонда "Свет мой" оловянными глазами, не понимая никак: а этим-то что? Этим-то что за дело? Ну болеют дети, ну умирают - и что же?
     Говорят, от тюрьмы и от сумы не зарекаются. А еще от болезни. Думается, каждый, кто имеет, слава Богу, здорового ребенка, посочувствует тем, у кого ребенок больной. И - поможет, чем в состоянии. Книгами, карандашами, кексами к чаю, фруктами в подкрепление, деньгами, а то и словом добрым, руками ловкими. В фонде-то рук не хватает. У президента их всего две, а этого количества при грандиозных планах недостаточно.
     - Помогают, много помогают. Оловянные глаза - это исключение. Люди российские - сердобольные, жалостливые. Пришла на днях к президенту Фонда обязательного медицинского страхования Илье Вадимовичу Ломакину-Румянцеву. Познакомилась с экс-министром иностранных дел СССР, ныне президентом Внешнеполитической ассоциации Александром Александровичем Бессмертных. Он только услышал про хоспис, сразу согласился помочь, больше того, стал учредителем нашего фонда. И главного детского гематолога, профессора Александра Петровича Румянцева не надо было уговаривать. Он стал вторым учредителем нашего фонда. Ко многим обращалась, и все с готовностью предлагают помочь.
     Да, больные тяжелым недугом дети очень нуждаются в нашей помощи. Вот и еще статистика: из двенадцати тысяч больных лейкозом в Москве ежегодно умирают около ста пятидесяти. Наверное, эту цифру можно сократить, если каждому будет дело до этой статистики. Ведь это очень страшно, когда умирают дети.
     Много лет назад выпускнице второго медицинского института Надежде Дорофеевой пришлось заплатить высокую цену за свою неспособность отгородиться от детской боли. Непрофессионально? Так что же тогда профессионализм? Хороший врач, наверное, именно потому и редкость, что непросто, мучительно взваливать на себя чужую беду как она есть, целиком и переживать ее, как свою. И страдать, нестерпимо страдать, наблюдая, как день ото дня гаснет взгляд ребенка, слабеет тоненькая ручка, едва удерживающая почти незаметный уже пульс.
     - Тетя Надя, все говорят, я умру скоро, а как это, что такое умру? - бледная девочка на больничной койке доверчиво смотрит в ее глаза.
     - Понимаешь, - она присаживается на краешек кровати, - у нас в отделении есть тихий час. Это когда дети обязательно должны отвернуться к стенке и поспать. Ты же знаешь, что такое спать? Знаешь. Вот и здесь так же. Ты уснешь, это такой тихий час. Очень тихий час...
     - Понятно, - девочка облегченно улыбается, - это просто тихий час.
     Тихий час. Маленький ангел дождется своего тихого часа, и ничто не изменится на земле. Великие катаклизмы и великие подвиги, великие интриги и великие предательства - все будет идти своим чередом, в спешке, в неразберихе, в календарном калейдоскопе будней и праздников. Только место маленькой любознательной девочки в больничной палате займет другая маленькая девочка и тоже обратит к тете доктору свои доверчивые глаза. И доктор станет бороться за ее жизнь, забыв про отдых, про собственное здоровье, про собственные силы и про то, что "так нельзя и так непрофессионально".
     Есть люди для праздников. Их пребывание в этом мире тоже похоже на праздник. К ним тянутся, они желанны и очень благополучны. Но ведь сплошным праздником не прожить никому. Беда не обходит наши дома, не скроешься от нее, не убережешься. Поэтому есть люди для беды. Вернее, для того, чтобы этой беде не поддаться, чтобы противопоставить ей мужественное сердце и крепкую волю. Люди эти - лоцманы в житейских бедах, и каждый раз, ведя нас по курсу беды, они и сами могут налететь на мель или подводный нежелательный риф.
     Редкая человеческая порода. Надежда Дорофеева из нее. Нет в этом никакого сомнения. Ее дело благородно, необходимо и очень хлопотно. Никто не будет делать его за нее, а значит, с нее и спросится.
     Весенний праздник. Поздравления, пожелания... Поздравить и пожелать звоню и ей, радуюсь, что услышу сейчас звенящий голос-колокольчик. Но слышу приглушенное, тихое "Алло".
     - Звоню поздравить. А вам что же, нездоровится?
     - Нет-нет, - она торопится развеять мои опасения - со здоровьем все в порядке, печалюсь вот, что сделала человеку больно. Позвонила маме, у которой мальчик-подросток болен лейкозом. С праздником, говорю ей, поздравляю, а она: я, Надежда Константиновна, вот уже шесть лет этот праздник не отмечаю. Почему? - спрашиваю. - Да Володе моему именно в этот день поставили диагноз, какие уж тут торжества... Вот и не нахожу теперь себе места, зачем человека расстроила.
     Пытаюсь успокоить ее, говорю всякие дежурные слова: вы ведь не знали, вы ведь не нарочно. Она соглашается...