Говение — это момент, вырванный из времени, момент, когда мы должны войти в себя и стать перед своей совестью, перед лицом всей своей жизни и перед лицом Божиим и произнести над собой суд. Этот суд не обязательно во всем отрицательный. Мы знаем из Священного Писания, что свет и во тьме светит и тьма бессильна его заглушить. Так, каждый человек имеет в себе свет, благодаря которому он может видеть и себя, и жизнь, и мир, и, в конечном итоге, в самой глубине бытия, в самой сердцевине своего “я”, встретиться с Живым Богом. Этот свет в одном плане является нашей совестью: это свет, который изливается на наши поступки, на наши мысли, на движения нашего сердца, на наши желания, на движения плоти нашей. Этот свет беспощадно и правдиво освещает все и дает нам возможность видеть вещи, как они есть, а не как в течение большей части нашей жизни мы изо дня в день их видим — туманно, или такими, какими мы хотели бы их видеть. Но глубже этого света нашей совести, которая часто привыкла молчать — потому что мы ее заглушаем, мы к ней не прислушиваемся, и совесть, изначально говорившая ясно, твердо, постепенно как бы теряет надежду быть услышанной и только шепчет нам свои предупреждения, — глубже еще, чем голос нашей совести, звучит в нас голос Христов. Голос Христов звучит через слова Священного Писания, через Его собственные слова, обращенные к каждому из нас; и не только через слова. Христос обращается к нам всей Своей жизнью; Он стоит перед нами, и как бы повторяются, звучат в наш слух слова о Нем Пилата: “Се Человек!” Посмотрите: вот что представляет собой Человек в полном смысле этого слова...
     Мы видим Христа как человека совершенно по-иному в двух крайних моментах евангельского повествования: в славе на горе Преображения и в полном уничижении перед лицом Пилата, оставленным учениками, отвергнутым всеми теми, кто на Него надеялся ложной надеждой, и окруженным ненавистью тех, которые с самого начала ждали и искали Его погибели. Но и на горе Преображения Христос, явившейся в славе, сияет немерцающим светом Божества и всем благолепием человеческой личности в тот момент, когда Он беседует с пророками Моисеем и Илией о времени Своего исхода, то есть о времени, когда Он будет предан в руки человеческие, когда Он будет отвергнут, оклеветан, беззаконно осужден и, в конечном итоге, умрет на кресте. А между этими двумя крайностями, которые являют нам и изумительное величие человека, и страшную его судьбу, мы видим Его действующим в среде учеников, в среде пестрой, разнообразной толпы, которая Его окружает. И каждое Его слово метко, ясно обращено к совести того или другого человека, а вместе с этим к сознанию и совести каждого человека, который способен эти слова Его воспринять. И вот в течение нашего говения мы должны стать перед лицом своей совести и с молитвой, с мольбой обратиться ко Христу Богу, прося и моля Его раскрыть нам те глубины, которые совесть наша, потускневшая от нашего небрежения, не освещает до конца, прося Его сказать нам Свое державное слово о том, о чем совесть наша еще не научилась или перестала говорить.
     И вот сегодня мне хочется поставить перед нами всеми — и перед самим собой и перед каждым из нас, собравшихся — один вопрос.
     Не так давно в Послании апостола Павла мы слышали предупреждение и призыв дорожить временем, ибо дни лукавы... “Лукавы” в том смысле, что время обманчиво. Время как будто лежит перед нами без границ. Каждое мгновение нам кажется, что за ним последует иное мгновение, что времени впереди еще много. А вместе с этим, Христос нас ясно предупреждает: Безумный, разве ты не знаешь, что в эту самую ночь, в течение которой ты рассчитываешь на отдых, на забытье, твоя душа будет из тебя вырвана. Смерть придет, конец жизни придет, времени придет конец... И в другом месте Христос говорит, что надо творить дела света, пока еще есть свет, что придет время, когда света не будет для нас, и тогда наш путь будет темен... Надо творить дела света, пока есть жизнь и время, — то мгновение, в котором мы сейчас живем, не будущее мгновение, которое может никогда не настать, и пока еще говорит в нас совесть, пока мы еще можем вслушиваться в слова Спасителя, вглядываться в Его облик и, как Он Сам сказал, следовать тому примеру, который Он нам дал.
     Есть детский рассказ, который, может быть, некоторые из вас уже слышали от меня. Мудрецу было поставлено три вопроса: кто самый значительный человек на свете? какой самый важный момент жизни? какой самый важный поступок человек может совершить? И как во всех детских сказках, этот мудрец, озадаченный поставленными пред ним вопросами, ходит и ищет ответа — у других мудрецов, в книгах; и не находит. Не находит ответа ни в себе, ни вне себя. На обратном пути в город, когда уже настает время суда над ним и его позора, он встречает в поле девочку, которая пасет гусей. И она его останавливает: “Почему у тебя такой печальный вид? что с тобой?” Мудрец ей отвечает: “Ты этого понять не можешь...” — “А ты скажи!” И он даже не с отчаяния, а из глубины своей окончательной побежденности ей говорит, какие ему поставлены вопросы. И она на него смотрит с изумлением, потому что земная мудрость не закрыла ей глаза на совершенную простоту вещей, и говорит: “А в чем трудность? Самое важное время — это теперешнее мгновение; ведь прошлого больше нет, а будущее еще не настало. У тебя, у меня — только вот это мгновенье, в котором мы живем. Самый важный человек — тот, с которым ты сейчас находишься, другого же нет. А самый важный поступок — сделать в это мгновенье для этого человека самое лучшее, что можешь”. Это очень важная сказка, потому что действительно, никто из нас не знает, сколько он проживет, и еще меньше знает, в каком состоянии он будет в течение остающихся мгновений или годов своей жизни. В одно мгновение самый великий ум может пошатнуться от того, что в мозгу разорвался маленький сосуд. В любое мгновение человек может стать бесчувственным к горю, к нужде другого человека: вдруг, почему-то, что ему неведомо, непонятно, его сердце окаменело и не может отозваться на нужду, на которую он и хотел бы, может быть, отозваться. Апостол Павел с нами делится своим ужасом о том, что то добро, которое он любит, к которому стремится, ради которого хотел бы жить и умирать, он не творит, а злу, которое ненавидит, которое для него стало чужим через встречу со Христом, он поддается все время. Значит, ни на ум наш, ни на сердце, ни на решимость нашу, ни на силы наши, ни на волю нашу мы не можем до конца рассчитывать. Мы не можем отложить ни на мгновение то, что надо исполнить сейчас, потому что если оно не будет исполнено, оно, может быть, никогда не станет для нас спасительной, а для другого — преображающей возможностью жизни.
     В “Дневнике” отца Александра Ельчанинова есть место, где он говорит, что добро надо творить спешно. В то мгновение, когда добрая мысль блеснула в нашем сознании, мы должны немедленно привести ее в исполнение, превратить мысль в дело, потому что, как он говорит, когда приходит благая мысль, когда рождается доброе побуждение в нашем сердце, когда дрогнет наша воля от желания творить добро, самым большим искушением является мысль: “Да, конечно, но не сейчас; сейчас я же занят другим, ценным, значительным, нужным, необходимым, приятным!” Если только мы дадим себе время отложить доброе дело, оно никогда не будет исполнено, потому что порыв нашего сердца уляжется, воля успокоится, мысль потускнеет, и, может быть, даже самая возможность совершить это дело пройдет. Вдруг мы почувствовали: мне надо навестить такого-то человека, мне надо такому-то человеку написать или позвонить по телефону или совершить то или другое дело, о котором он просил и которое мы откладывали... И мы отложим; и через самое короткое время увидим, что стало поздно: либо другой человек это сделал, и тогда делается больно; либо человек, которому мы должны были послужить, умер, и тогда горе наше делается безысходным: стало поздно, непоправимо поздно ...
     Еще другое искушение бывает: “А должен ли я это сделать? Ведь это дело может сделать кто угодно. Масса народа вокруг, которые знают об этой нужде, — почему мне это исполнять?” А порой бывает еще более просто и цинично: “Мне слишком сейчас хорошо, чтобы отрываться от той радости, того покоя, того счастья, того дела, того чтения, того отдыха, которому я сейчас предаюсь”. И опять-таки, в каждом из этих случаев и в других случаях, которых я и перечислить сейчас не могу, мы пропускаем мгновение — и так часто бывает поздно: если бы ты это слово мне сказал раньше, если бы ты на мгновение раньше положил руку на мое плечо, если бы немножечко раньше посмотрел мне в глаза, я увидел бы, что ты меня жалеешь, или понимаешь, или не презираешь, как другие, или не стал мне чужим, остался, как прежде, моим другом!..
     Слово “поздно” — очень страшное слово. Мы его употребляем легко, и это вполне естественно, потому что в нашей жизни большей частью то, что не сделано сейчас, удается сделать немного спустя; но в конечном итоге это слово грозно стоит перед нами. Есть у Достоевского размышления об аде, где он определяет ад словом “поздно”. Жизнь прошла, время, когда ты мог отозваться сердцем, охватить и осознать умом, волю напрячь для того, чтобы сделать доброе дело — это время прошло. Время делания прошло, и теперь ты находишься перед лицом вечности, в которую уже невозможно внести то, чего ты не внес путем всей своей земной жизни. Стало поздно. Это очень страшное слово.
     Можно ли сказать, что никакой надежды нет? В каком-то смысле на себя человек никаким образом надеяться не может. Став перед лицом Божиим с пустыми руками, с оскверненной жизнью, он стоит беззащитно перед судом вечности. Но кончается ли наша жизнь этим мгновением? Я скажу сейчас нечто, во что я глубоко верю, но на что надеяться никаким образом нельзя для того, чтобы себе дать “право” не творить добро спешно, немедленно, творчески. Наша жизнь — я об этом говорил не раз — не кончается в день нашей земной кончины. Наша жизнь продолжает иметь как бы отзвуки в жизни и в судьбе других людей, начиная с самых близких. Наша личность, каждое наше слово, наше обращение, открытость или замкнутость нашего сердца, сила наших убеждений, творческое исполнение нами добра или зла — кладет на них неизгладимый отпечаток. Печать всей нашей жизни несут не только наши ближние, но те, кто все расширяющимися кругами, как рябь на воде, с нами связан, которые, может быть, меньше наших близких ощутили свойства нашей личности. А порой люди были ранены нами глубже кого бы то ни было, потому что мы прошли через их жизнь, как нож врезается в человеческое сердце: в момент трагедии мы показали им безразличие, в момент нужды мы их обошли, а порой отнеслись к ним со злобой. Поэтому и дальние могут быть нами ранены, — ранены на жизнь. Но, и наоборот, и ближние, и дальние могут на себе, в своих глубинах нести отпечаток всего добра, которое мы, возможно, совершили перед ними, по отношению к ним, будучи примером, а порой даже будучи просто призывом.
     Есть замечательное, утешительное слово в писаниях Иоанна Лествичника; мы никак не можем принять его за разрешение не творить то добро, к которому мы призваны, но оно открывает какую-то надежду для нас. Он говорит, что придет время, когда все станут перед судом Божиим, и мы с ужасом увидим, что на нас должны исполниться слова Спасителя: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься. То, что мы говорили, что мы проповедовали, в чем убеждали других, мы не исполнили. Каждое слово правды, которое мы произнесли, каждое истинное слово, которое мы изрекли, теперь встает перед нами, как бы осуждая нас: ты это знал, ты это другим говорил — а сам? ты не прикоснулся к тому, к чему призывал всех... Но в тот момент (Иоанн Лествичник говорит не столькими словами, более скупо, более сильно, чем я умею сказать) все те, которые получили через эти слова вдохновение, которые были этими словами научены, которые нашли свой путь в жизни благодаря сказанному тем, кто сам не исполнял того, что проповедовал, они встанут и скажут: ”Господи, прости ему! Если бы он не говорил, я не знал бы пути, истины, правды и жизни!”
     Но утешаться этим нам никак нельзя. Однако мы должны помнить, что всякий человек, кого мы встретим в течение нашей жизни, даже случайно, даже находясь в метро, в автобусе, на улице, на кого мы посмотрели с сочувствием, с серьезностью, с чистотой, даже не сказав ни слова, может в одно мгновение получить надежду и силу жить. Есть люди, которые проходят через годы, никем не опознанные, проходят через годы, будто они ни для кого не существуют. И вдруг они оказались перед лицом неизвестного им человека, который на них посмотрел с глубиной, для которого этот человек, отверженный, забытый, несуществующий — существует. И это начало новой жизни. Об этом мы должны помнить.
     Когда мы собираемся на панихиду и молимся об усопших, разумеется, мы не просим Бога быть к усопшим несправедливыми, потому что мы-де Его просим об этом. Нет, когда мы собираемся вместе или когда в отдельности стоим перед Богом и молим о ком-нибудь, мы как бы Богу говорим: “Господи, этот человек не напрасно прожил на земле! Да, он поступал, как всякий из нас, греховно, но смотри: он в мое сердце вложил благодарность, которая не умерла за многие годы. Он в мое сердце, в мой ум, в мою волю, во все мое существо внес вдохновение к добру. Он был светом в моей жизни, — он не может потухнуть. Не Ты ли сказал, что свет и во тьме светит. Значит, этот свет и в нем был. Благослови его за то, что он совершил надо мной!” Очень важно, что между нами не только просто круговая порука; я думаю, допустимо сказать, что у каждого из нас есть власть жизни и смерти над всяким человеком, который нам встретится лицом к лицу, или — если мы пишем книги, делаем передачи — встретится неведомым образом, ум к уму, сердце к сердцу, вера к неверию, надежда с безнадежностью, огонь любви с холодностью. Это мы должны помнить, но все-таки мы не имеем права утешаться этим и думать, будто никогда не будет поздно. Любовь других, даже рожденная из того, как мы прожили по отношению к ним, не оправдывает того, что мы не сотворили сами добра, о котором ясно знали, о котором говорила наша совесть, о котором нам говорил Христос и которое было доступно нам через все обстоятельства нашей жизни. Вот задумаемся над этим словом “поздно”, потому что в нашей жизни должны постоянно звучать слова апостола Павла: дорожите временем, ибо дни лукавы; время обманчиво.
     В древности отцы Церкви постоянно говорили о том, что надо “иметь память смертную”. Когда об этом говоришь современному человеку, его реакция такова: неужели память о смерти должна отравить каждое мгновение моей жизни? неужели над каждой радостью, над всем светом моей жизни должна простираться темная туча грядущей смерти?.. Нет, не так надо это понимать. “Иметь память смертную” не значит бояться смерти, это значит, что каждая наша мысль, каждый наш поступок, каждое движение нашего сердца должны нами судиться перед лицом возможного мгновения, когда будет поздно, и что, если наши поступки делаются малодушными, нерешительными, если наша воля колеблется, потому что нам страшно последствий наших поступков, мы никогда не будем жить всей полнотой нашей жизни. Страх о последствиях нам будет постоянно мешать творить полностью, смело, мужественно то добро, которое творить мы призваны. А мы призваны творить добро, потому что мы посланы Христом, мы Его ученики. Он нас послал в мир строить град человеческий, который был бы соизмерим граду Божию. Он нас послал быть Его образом, иконой в действии; Он нас послал в этот мир для того, чтобы каждый, кто встретит нас, услышал Его голос, в нашем лице увидел сияние вечной жизни, в наших глазах — правду, трезвость и сострадание Божие. И мы должны помнить, что мы ответственны не только за себя, но и за судьбу всех, кого мы встречаем, и всех, которые через других получат отпечаток нашей личности.

     Продолжая беседу с моего последнего замечания о том, что мы посланы строить мир так, чтобы град человеческий совпадал по своим измерениям, глубиной и святостью с градом Божиим, я хочу обратить ваше внимание на то, что мы, однако, живем в мире, на который все страшнее смотреть. Жадность, беспощадная жестокость царствуют как будто беспрепятственно; голод, холод, обездоленность держат в плену миллионы людей, и недостаточно нам, верующим, обращаться к Богу с мольбой о том, чтобы земля приносила плод свой, чтобы солнце грело землю, чтобы благовременные дожди ее орошали, как мы действительно молимся на многих службах. Давным-давно уже было сказано православными подвижниками, что три воли правят судьбой земли. Первая — это воля Божия, всегда благая, вторая — темная, злобная воля сатаны (то есть противника Божия) и злых сил; и третья, которая между этими двумя волями колеблется — воля человеческая. Бог нас зовет, бес нас соблазняет, и нам надлежит сделать выбор между тем, куда нас зовет Бог, и той бездной, в какую нас хочет вовлечь сатана. И судьба земли, как ни страшно это сказать, зависит от того, какой выбор мы делаем, чью волю мы вводим в это мир, под чьим руководством мы его строим. И мы не имеем права думать, что за то темное и страшное, что происходит вокруг нас, ответственны другие. Каждый из нас вносит свою долю в эту борьбу между светом и тьмой, между правдой и неправдой, между жизнью и смертью, между злой силой и Божественной силой, между Живым Богом и убивающим тварь сатаной. Ответственность полностью лежит на нас. Бог совершил всё, что Ему надо было совершить. Он вызвал мир из небытия. Он этому миру предложил не только Свою жизнь, но и Самого Себя, Он предложил нам разделить с Ним всё, что принадлежит Ему, и так с Ним сродниться, чтобы нам, каждому в отдельности и всему человечеству, стать причастником Божественной природы. И когда человек отпал от своего призвания, отделился от Бога, своей волей пошел по пути к смерти — и тогда Бог его не оставил. Когда Бог создавал мир, Он в Своей предвечной мудрости, конечно, знал, что случится. Я уже цитировал слова, написанные в свое время в “Житии” протопопа Аввакума о том, как он себе представлял начало времен:
     И сказал Отец: Сын Мой, сотворим мир и человека! — И Сын ответил: Да, Отче... И Отец сказал: Но человек отвернется от Нас, и для того, чтобы его спасти, Тебе придется стать человеком и умереть на кресте... —И Сын ответил: Да будет так, Отче!.. И тогда совершилось сотворение мира.
     Таким образом, еще до начала времен Божественная Любовь, которая была Троичным ликованием, одновременно приняла в Себя крест, смерть и преодоление смерти подвигом отдающей себя любви. Поэтому мы можем сказать, что Бог все нам дал как возможность, как дар и как призвание, и в этом деле творения и промышления поступил ответственно, взял на Себя полную ответственность за Свой первичный акт творения и за все последствия, которые не от Него, а от нас, людей, зависели. Он принял все последствия на Себя, включая смерть, но смерть не естественную, — смерть, которая была результатом Его приобщения к судьбе отпавшего от Бога человека. Слова: Боже Мой! Боже Мой! зачем Ты Меня оставил? выражают, что Он приобщился всему человечеству и каждому человеку, который потерял Бога. Он умер от этой потери, как мы умираем от того, что потеряли Бога, не обладаем укорененностью в Боге. На седьмой день творения Бог почил от дел Своих. Он все совершил, что надо было совершить для того, чтобы этот мир, от самой малой крупинки до самой величайшей, величественной звезды, стал славой Божией, стал таким, чтобы, по слову апостола Павла, Бог мог быть всем во всем. И в этот седьмой день, когда Бог почил от дел Своих, Он отдал этот мир человеку, который принадлежал и духовному миру, и вещественному миру, для того чтобы человек весь этот вещественный и душевный и духовный мир довел до совершенства, до того момента, когда действительно этот мир сможет вместить полноту Божества. Но человек пал; и история человечества — история того седьмого дня, где добро и зло борются и в отдельной человеческой душе и во всем мире. Мир через человека (это слово апостола Павла) порабощен злу, он страждет, он стонет, ожидая явления чад Божиих, времени, когда человек из взбунтовавшейся твари станет чадом Божиим, наподобие Христа Спасителя. И наше призвание — вырваться из плена зла, которое нас держит, стать свободными, то есть стать подлинно, истинно самими собой, какими нас задумал Господь, облечься царственной свободой и во Христе стать детьми Божиими — и на этом пути преображать мир.
     Но на этом пути к преображению стоит соблазн. Наша природа потеряла свою цельность, мы раздроблены. Ум, сердце, воля воюют между собой. Воля наша разделена и колеблется в разные направления; сердце наше неустойчиво, ум наш помрачен. И в результате мы легко поддаемся соблазнам, мы легко поддаемся нашептываниям духа зла, духа разделения: он нас отлучил от Бога, раздробил нас внутренне, отделяет нас друг от друга; он сделал нас чужими по отношению к тому миру, в котором мы живем и который были призваны сделать Царством Божиим. И на нашу долю, на долю каждого из нас выпала задача, которую мы должны выполнить. Мы должны путем напряженного, серьезного подвига освободиться от зла и найти свои корни в добре, то есть в Боге, потому что вне Бога добра в полном смысле слова нет. А для этого, как я раньше говорил, мы должны зорко вглядываться в глубины собственной души, внимательно рассматривать наши поступки и побуждения, вдумываться в наши чувства и мысли, произносить над ними строгий, но творческий суд. И постепенно освобождаясь от всего того, что нас держит в плену, мы должны обрести цельность души, цельность всего нашего существа, единство ума, сердца, воли и плоти нашей, должны путем подвига приобщиться или, вернее, открыться к тому, чтобы в нас обильно действовала благодать Всесвятого Духа.
     У нас в храме несколько частиц святых мощей: Стефана Сурожского, Павла Цареградского, Власия Севастийского и теперь, с недавних пор, дар Патриарха Алексия — частица мощей святого Серафима Саровского. В них почиет благодатная Божественная сила, потому что каждый из этих святых, так же как множество других, освятились Духом Святым в духе своем, дали Святому Духу пронизать их душевность и, наконец, излиться в самое вещество их тела. Это духоносные частицы. Но они не только духоносны: они нам напоминают, какой ценой, каким подвигом человек постепенно вырвался из плена на свободу, если даже плоть его, даже кости его очищены, освящены и пребывают источником спасительной силы Божией.
     И вот пред нами, перед каждым из нас, лишь один путь открыт, если только мы хотим быть учениками, ученицами, последователями Спасителя Христа. Я вам дал пример, последуйте ему, — вот что Он говорит. Кто Меня любит, тот заповеди Мои сохранит... Никто большей любви не имеет, как тот, кто жизнь свою готов положить за ближних своих... Есть две возможности внутри этого единственного пути: это подвижнический путь монахов и подвижников древности и современности и путь в миру; но оба пути одинаковы в своей основе. Есть третий путь, который многим кажется привлекательным: уйти от всего, уйти как бы от соблазна, уйти от искушения, уйти и забыть о мире. Это не путь Божий. Бог мира не забывал, когда этот мир пал, стал чуждым, хуже, чем чуждым. Апостол Павел нам говорит, что Бог пришел спасать нас, когда мы были Ему врагами, когда мы стали рабами и служителями Его противника и под его наущением начали и продолжали разрушать стройность и красоту этого мира и осквернять его святость. Уйти некуда. Можно стать изменниками, но нельзя уйти от подвига, называя себя христианином. Многие думают, будто уход в монашество именно в том и заключается, что человек отрекается от мира, от всего мирского и начинает жить, как будто на земле нет ни страдания, ни греха, ни смерти. Это прелесть, это обман, это ложь. Если мы вглядимся в жития святых, мы увидим, что некоторые из них уходили из человеческого общества для того, чтобы вести беспощадную борьбу со злом в себе, сразиться со всеми силами внутреннего, духовного зла. В ранние времена подвижники уходили в пустыни, потому что, когда прекратились гонения, христианский мир, который в дни гонений был так мужественен, так христоподобен, стал таким, каким мы его знаем и какими мы являемся: миром, который не живет заповедями Христа, который на отпадшей от Бога земле не живет ради Бога. Они уходили, потому что в таком мире не могли совершать своего подвига беспощадной борьбы с собой. Это и является традицией православного монашества: не искание каких-то мистических озарений, а борьба — беспощадная, суровая, спокойная, непреклонная борьба со всеми силами зла, которые качествуют, которые действуют в собственной душе. И когда человек достигал духовной зрелости, к нему прибивались другие, нуждавшиеся в наставлении в этой борьбе, в подвиге борьбы со злом в душах других людей. Но места для упокоения, места для того, чтобы забыть — нет в христианстве.
     Мне вспоминается один подвижник, которого встретил на старом Валааме мой духовный отец, отец Афанасий, когда он еще ставил перед собой вопрос, кем ему быть в жизни: мирянином, монахом — кем? Он пришел к этому старику. Тот пятьдесят лет был послушником в монастыре, но так и не принял пострига. На работах он потерял одну ногу, телесно был уже очень разбитым человеком, а духом сиял. Отец Афанасий его спросил: “Почему ты не принимаешь монашества? ты пятьдесят лет монахом живешь”. И тот заплакал и сказал: “Я еще не могу принять монашества, я еще не научился плакать о всем мире”, — плакать о его страшной судьбе не сентиментальными слезами, а так, как Христос заплакал над умершим Лазарем.
     В этом мы видим, как между собой связаны судьбы мира и судьба подвижника. Каждый подвижник, который побеждает в себе зло, побеждает его не только в себе, он побеждает его во всем мире, он побеждает его во вселенной. Той доли греха или поползновения к нему, которую подвижник в себе победил, уже нет во вселенной. Человек, который борется с собой, борется не за себя одного, а за весь человеческий мир и за всю тварь, которая стонет под игом зла в ожидании явления чад Божиих, когда наконец какие-то люди станут детьми Божиими, по образу Единородного Сына Божия, ставшего человеком. А те, которые живут в миру, должны быть так же укоренены в Боге, как и монах; чтобы на земле проводить, исполнять свое призвание, они должны быть так же совершенно во Христе и в Духе Святом. Поэтому разницы в призвании никакой нет. Если мы думаем о монашеских обетах и о том, к чему призван человек в браке, мы можем видеть, что установка одна. Монах дает обет бедности. Это значит, что он не хочет ничем обладать, ни над чем властвовать, ничему быть хозяином, он хочет быть свободным, а не рабом. Вспомните притчу, которую мы не так давно читали в церкви, о призванных на царский брачный пир. Один купил поле и отказался идти на пир, ему надо это поле осмотреть, приготовить. Он думает, что обладает этим полем, на самом деле он этим полем порабощен, он не может от него уйти, не может разделить радость близкого ему человека, он весь погружен в это поле, он больше не видит мира вокруг себя, а видит только ту землю, которую он взял, которой он хочет обладать: она моя... Этим он делается ее рабом, но одновременно отрекается от братства. Эта земля моя, не твоя; ты не имеешь никаких прав на нее. Моя, — уходи!.. То же самое мы видим в человеке, который купил пять пар волов. Он должен идти их испытать, у него есть дело; когда же ему найти время на то, чтобы разделить праздную радость близкого ему человека? Некогда! У него призвание на земле, он должен делать, делать, делать... Когда-нибудь наступит покой, а когда? Когда он наступит, будет поздно. Пир отгремит, брак уже давно завершен, идти будет некуда. Это относится не только к тем, кто покупает пять пар волов, а к каждому из нас, когда мы не находим ни времени, ни вдохновения, ни желания разделить радость или горе другого человека, потому что у нас свое дело.
     А третий? У третьего сердце полно своей радостью, какое ему дело до чужой? Ведь понимаете, насколько жутко сказать “чужая радость”, — радость, до которой мне никакого дела нет. Мне все равно, что мой самый близкий человек в горе или ликует... Этот третий человек тоже замкнулся в себе, он в плену, — в плену у самого себя, он может глядеть только на свое отражение, на свою жизнь. Вот где измена! Вот где измена, и вот где вступает в силу понятие бедности. Поле — не мое. Богом мне дано это поле возделывать, чтобы оно принесло богатый плод. Но над этим полем надо работать, как Ветхий Завет меня учит: не так, чтобы это поле, эта земля истощила свои силы, а чтобы она вновь окрепла, ожила и снова могла дарить человеку плод от полноты своей жизненной силы. Так же и с трудом. Да, трудиться надо, но в момент, когда мы не можем уже взглянуть на небо, отвернуться от своего земного труда, когда нам недосуг вспомнить ни о Боге, ни о дорогих нам людях, мы уже не строим жизнь на земле, мы сами погибаем... И даже в любви: любовь соединяет, из двух она делает одно, но когда это совершилось, это одно существо любви должно повернуться ко всем и ко всему окружающему и из полноты такой любви, которой человек в одиночку вне святости не может явить, должно давать, приобщать.
     Это относится и к монаху, и к человеку в браке, и к человеку, который следует за Христом, пока Тот его не приведет туда, куда Он его ведет. Блаженны нищие духом... - блаженны те, которые понимают духом своим, что у них нет ничего, что им принадлежало бы по праву и что они могут присвоить. Все, что у них есть, это дар: дар от Бога или дар от людей. Бытие, жизнь, познание Бога, познание себя самих, открытость к другим и понимание других — все это нам дано от Бога. Дана нам и жизнь внешняя, и красота мира, и величие мира, — все нам дано и непосредственно от Бога, и через других людей. В ликовании об этом и есть Царство Божие. Потому что если бы мы могли себе присвоить что-нибудь, оно было бы вне чуда Божественной или человеческой любви. Это было бы мое, как поле, как волы, как мое замкнутое и бесплодное счастье. Да, это Царство Божие, это Царство, где даже пища, по слову отца Александра Шмемана, — не что иное, как Божественная любовь, ставшая пищей... В этом — да, “обязанность” каждого христианина, в каком бы состоянии он ни был, в каком бы чине ни находился: жить ликующей благодарностью, в царственной свободе Царства Божия. Ничто не мое, и одновременно все мне поручено. Я не хозяин, не домовладелец, но мне поручено все принести Богу, чтобы это стало священным даром.
     То же самое можно сказать и о целомудрии, и о послушании. Послушание не заключается в том, чтобы исполнять законы, или веления, или даже заповеди; послушание в основе заключается в том, чтобы всеми силами души, всем существом своим, включая тело свое, вслушиваться в таинственные пути Божии, вглядываться в них. Послушен тот, который научился слушать и слышать и, услышав — творить. И наконец, монашеское целомудрие находит себе параллель в брачной верности.
     Но во всех этих званиях, во всех этих положениях мы призваны к одному и тому же: побеждать зло в себе и через это — вокруг себя во вселенной. Говоря образно, каждый раз, когда убит опасный зверь, он убит не только для того, кто был в прямой от него опасности, он убит для всех, для кого он мог стать таковой. Так же и со злом, с грехом.
     Но каково наше положение? Мы находимся сейчас в мире, который полон зла. Кто из нас может сказать, что он не убегает от него, что он не ищет покоя, обеспеченности, защищенности? Разве можно сказать, что каждый христианин себя считает воином, который послан Богом бороться со всеми формами зла — ценой своей жизни, ценой своей чести человеческой перед лицом людей, ценой всего того, что ему по-человечески дорого, — каждый в меру своих сил, но изо всех сил? Вот наше призвание. Но кто из нас, в каком бы чине он ни был, может сказать, что он это выполняет? Разве мы не занимаемся тем, что постоянно обращаемся к Богу за помощью, молим Его о помощи: “Избави, спаси, помоги”? И разве нам Господь не отвечает на это: “А кто же в этой страшной или просто пугающей тебя обстановке сделает Мое дело? Ты ведь знаешь Мои пути, ты знаешь Мою волю, Ты знаешь Мою любовь и сострадание к людям. Почему же ты бежишь, тогда как твое призвание — быть воином?”
     Это все звучит очень громко, если мы думаем о всем мире, о государствах, о царствах. Но оглянемся на себя в самой обычной нашей обстановке. Что мы вносим в жизнь нашей семьи, в среду наших друзей, в среду тех, с кем мы встречаемся по службе и по работе? Не делаемся ли мы трусливыми, безмолвными, “с волками воем”? Не находимся ли мы в постоянном состоянии страха и бегства? Не говорим ли мы Богу: “Господи, здесь есть нужда. Ты меня сюда послал для того, чтобы я отозвался на нее, но мне страшно; Ты, Господи, сделай то, что нужно, я буду только молиться”. А разве от того, что ты только молишься, кому-нибудь прибавляется хлеба, крова, одежды? мужества, радости, упования? Ничего не прибавляется. Смеем ли мы говорить, что мы молимся Богу о всех нуждах земли, если и пальцем не прикасаемся к этим нуждам?.. Снова вспоминаются слова Спасителя: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься... Бог нам открыл нужду, и мы Ему отвечаем: “Нет, Господи, Ты Сам эту нужду разреши. Мне неохота, мне некогда, мне страшно, это не мое дело — Твое...” Я помню, как кто-то мне сказал: “Мы живем так, будто говорим Спасителю: Тебе — крест, нам — воскресение...” Разве не так мы живем?
     Мне бы хотелось, чтобы теперь те три четверти часа, которые нам будут даны для углубленного молчания, перед лицом нашей совести, мы подумали: не обыватели ли мы на земле? не разрушители ли того, что Бог создал? есть ли в нас какая-то доля мужества и великодушия? или мы просто живем, как обыватели и трусы на земле? Если так, то мы не имеем права говорить, что мы христиане. Приходить в церковь, участвовать в богослужении, молиться заступническими молитвами, воображать, что мы печальники перед Богом за землю — мы не имеем права, если не прикасаемся хоть пальцем своим к той нужде, которую упоминаем перед Богом. Бог вложил в нас сознание и сострадание, — они должны вырасти в действие. И это действие может быть двояко: либо беспощадный подвиг, как мы видим в жизни святых и подвижников, либо творческое действие, которое тоже есть самоотреченный, самозабвенный подвиг. И в том и в другом случае наша укорененность — в Боге, потому что без Него мы не может творить ничего; и то, что мы творим, должно быть Божие дело. А это мы можем узнать только через приобщенность Богу, через молитву, через строгое наблюдение за своей совестью, через жизнь, достойную нашего имени христиан, Христовых учеников. Вот о чем я хотел бы, чтобы мы теперь поглубже задумались и не только пережили, но подумали бы: по отношению к кому, по отношению к чему могу я вот теперь, начиная с сегодняшнего дня, выполнять свое христианское задание? по отношению к кому я могу стать христианином? не задаваясь задачами, которые, как мы знаем, мы не можем выполнить, а ставя перед собой вопрос: принимая в учет мое бессилие, принимая в учет то, что я не привык пересиливать себя, что даже силы, которые во мне есть, я не умею и боюсь употребить, — принимая все это в учет, что я, однако, могу совершить?.. И начать вот теперь. И тогда над нами исполниться и другое слово Христово: Кто в малом был верен, того над большим Я поставлю.