Месяц-другой тому назад в течение одного собеседования с группой наших прихожан мне был поставлен вопрос; в тот момент он прозвучал и неуместно и немножко смешно, потому что ставил его очень молодой человек, не успевший еще в течение жизни сделать решающих выводов. Я говорил о том, что мы должны всей душой, всем сердцем, всей своей крепостью, всей своей мыслью принадлежать Богу, но что эта принадлежность наша Богу обозначает также очень вдумчивое отношение к нашему ближнему, как можно более глубокое сострадание и понимание. И тогда мне был поставлен вопрос: “Не пора ли Вам, отец Антоний, в Ваши годы, наконец, выбрать между Христом и Вашими различными привязанностями — Патриаршей Церковью, Россией, людьми?” — ради которых, как мне кажется, я жил и хочу жить... Тогда этот вопрос прозвучал так странно, исходя от очень юного человека; а затем я над ним задумался. Так бывает часто: сначала видишь вопрос с его мелкой стороны, главным образом как бы по отношению к себе, а потом ставишь себе вопрос вновь и вновь, но уже не от имени Павла или Ивана, а от имени Христа: не ставит ли Он мне этот вопрос день за днем, не пора ли выбрать?
     Этот вопрос, мне кажется, все время, так или иначе, стоит перед каждым из нас. Однако этот вопрос не может быть решен враз, потому что выбор, который перед нами стоит: между Христом и антихристом, между правдой и неправдой, между Богом и опустелым, обезбоженным миром, между собой и ближним — этот выбор мы можем сделать раз и навсегда в принципе: понять, что мы выбираем Бога, что мы выбираем жизнь, а не смерть, не прозябание, что мы выбираем любовь, а не ненависть, преданность, а не измену, ближнего, а не самого себя — и т.д. Но вместе с тем этот выбор приходится делать каждый день, почти каждое мгновение, все время. Если бы мы были внимательны к самим себе, если бы мы думали не только о крупных наших поступках, но и о поступках, которые кажутся нам мелкими, и тем более, если бы мы обратили внимание на движения своего сердца, на мысли, то увидели бы, что мы все время внутренне колеблемся. Колеблемся не где-то в основе: мы не отвлекаемся от Бога, мы не отворачиваемся от Христа, мы не делаемся чужими своей Церкви, своему народу, своему ближнему, своим друзьям, своей семье, даже людям совсем далеким. Но на самом деле порой у нас сердце горит теплом, вдохновением; а порой наше сердце почти каменно, безжизненно-бесчувственно. Порой мы хотим того добра, той правды, которые являются как бы внутренним содержанием нашей жизни; а порой приходит мысль: как бы легко было, если бы это было не нужно, если можно было бы плыть по течению, если бы можно было бы все забыть и помнить только то, что сейчас меня занимает, радует, тешит...
     И вот вопрос, поставленный мне этим юношей, стоит передо мной и перед каждым из нас не от его имени, а от имени Самого Бога, самой совести... Я думаю, что каждый из нас вполне честно мог бы сказать, что он когда-то в жизни сделал выбор: выбор за все то, что является красотой, истиной, правдой, и от этого выбора никто из нас никогда не отказывался. Но что случается в нашей жизни? Как часто этот, раз навсегда сделанный, выбор бездейственен. Вы, наверное, помните слова Христа о том, что мы дадим ответ за каждое праздное слово. И большей частью люди воспринимают это так: неужели нельзя дружелюбно побеседовать, пошутить, сказать что-то, что вечного значения не имеет, но полно тепла, ласки, дружбы! Неужели мы призваны говорить только веские, вечные слова?
     На это можно ответить две вещи, которые, мне кажется, надо помнить. Первое: по-русски “праздный” значит бездейственный, лишенный содержания, пустой. Праздное слово — это такое слово, которое, как пустоцвет, как пустой звук: прогремело и не принесло никакого плода; это слово, в которое не вложено содержание, это слово, которое не творит жизнь, ни свою, ни чужую, которое порой отражается в чужой жизни больше, чем в моей собственной. И вот за такие слова нам придется отвечать; не за всякую шутку, не за ласковое слово, а за пустое, мертвое, бездейственное слово, даже за святые слова, на которые мы так расточительны и которые плода-то в нас не приносят, как будто к нам не относятся. Меня много раз поражало изречение Евангелия: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься. Мне вспоминаются эти слова каждый раз, как я провожу беседу, говорю проповедь, встречаюсь с человеком, ожидающим от меня доброго, животворящего слова; и мне делается боязно и жутко и больно. Ведь за жизнь собралось столько добрых, правдивых мыслей, столько правды; этой правдой можно поделиться, и вместе с этим с ужасом думаешь: я-то все это знаю, обо всем этом говорю, других вдохновляю, а сам остаюсь мертв, бездейственен... И мне вспоминается пример. Был в одном из больших европейских городов священник, замечательный проповедник, человек, который мог довести до сердца, до ума, до воли, до жизни людей евангельские слова. Я тогда был юношей, занимался молодежной работой, и мы решили пригласить этого священника провести беседу с детьми, чтобы он нам показал, как говорят о Боге, как можно довести до души живого человека Живого и Животворящего Бога. Он провел беседу перед детьми разного возраста в присутствии молодых людей, которые занимались этими детьми. Все взрослые были от беседы в восторге. Когда беседа кончилась, мы спросили одного из детей, мальчонку лет семи-восьми: “Ну как, интересно было?” И он сказал одну из самых страшных вещей, которую я в жизни слышал о проповеди, о лекции, о беседе, о встрече; он сказал: “Замечательно было! Жалко только, что батюшка не верит в то, что он говорит”.
     Вот это очень страшно. Я сейчас не думаю о том, каков был этот священник, — он был гораздо глубже и гораздо более значительный человек, чем этот ребенок мог уловить; но говорил с детьми не от своей души в их душу, а стараясь словами их уловить; он не умел с детьми говорить, и его слова остались для этих детей пустыми. То, что могло быть святыней, оказалось пустословием.
     И опять ставишь перед собой вопрос: а чем являются мои слова, моя жизнь по отношению к людям?.. Когда я говорю “моя”, я о себе думаю; но когда вы слушаете “моя”, вы можете подумать о себе самих: чем представляется ваша жизнь, чем представляется ваше слово по отношению к другим людям?
     Но тогда возникает другой элемент. С одной стороны, наши слова должны быть полны содержания, которое может идти только от сердца, только от правдивой мысли, только от правды жизни. Но не обязательно эти слова должны быть громки, не обязательно в этих словах должно звучать имя Божье; можно говорить о чем угодно, лишь бы в этих словах была любовь, забота, чистота сердца и ума, правда житейская. Есть рассказ из жизни Амвросия Оптинского; он как-то беседовал с людьми, которые ставили ему вопросы о духовной жизни. И вдруг посреди беседы, в момент, когда, казалось бы, они говорили о самом святом, он прервал разговор, выудил из толпы какую-то старую крестьянку, посадил рядом с собой и долго-долго говорил о том, как надо кормить индюшек. Когда он кончил и вернулся к своим первым собеседникам, ему был поставлен вопрос: как вы могли это сделать? Вы же говорили о Боге, о духовной жизни, о спасении души — и прервали это для того, чтобы говорить о пустяках с какой-то старушкой из соседней деревни?.. И Амвросий тогда сказал замечательную вещь: беседа, которую мы вели с вами, была роскошью; вы и без меня много знаете; на том, что вы знаете , вы можете прожить и в Царство Божие войти. Но для этой старушки ее индюшки — вопрос жизни и смерти; она нанята их пасти, ничего другого в жизни не умеет делать; и индюшки мрут. Ее выгонят, и она будет нищей... Старец Амвросий своим прозорливым умом и просветленным сердцем сделал выбор: говорить о самом простом, но имеющем абсолютное значение для человека, вместо того, чтобы говорить громкие слова о том, что может подождать — не потому что Бог второстепенен, а потому что Бог есть любовь. И не потому что человек, ставивший вопрос о духовной жизни, не нуждался в спасении; а потому что он и без того знал достаточно, чтобы спастись. Потому что спастись можно на очень немногом, достаточно одну заповедь прожить до конца, одно слово евангельское выполнить до конца — и стать святым.
     Примеров в житиях святых сколько угодно. Павел Препростый из египетской пустыни был крестьянином. Душа его тосковала о Боге, о вечности, о святости; он пришел к святому Антонию Великому с вопросом: “Что мне сделать, чтобы спастись?” — “Стань монахом и спасешься”, — был ответ”. — “А что это значит?” — “Будешь жить в пустыне, спать на голой земле, жить впроголодь, жаждать, трудиться сверх твоих сил, молиться”. Павел отвечает: “Все, что ты вначале сказал, я всю жизнь делаю; я же нищий крестьянин, постели у меня никогда не было, сытым я никогда не бывал, пью воду из соседнего источника, работаю сверх сил, — а вот молиться не умею; как это делают?” Антоний ему отвечает: “Просто! Каждый день наизусть говори псалтирь”. — “Но не знаю ее!” —”Сядь рядом со мной, будем плести корзину; я буду говорить, а ты — повторять. Когда затвердишь, будешь самостоятельно молиться”. Вот они сели плести корзину, и Антоний сказал первые слова первого псалма: Блажен муж, который никогда не ходит на совет нечестивых... Павел повторил раз-другой и сказал: “Позволь, я похожу и затвержу эти слова”. Ушел и не вернулся. Прошли годы. Лет через сорок Антоний его встретил в пустыне: “Что с тобой случилось? Ты хотел от меня научиться псалтири, услышал только первые слова первого псалма и ушел?!” И Павел со слезами ему говорит: “Да, отче! Вот уже сорок лет я стараюсь стать человеком, который никогда не ходит на совет нечестивых, который никогда не прислушивается к голосу беса, никогда не слушает внутренних голосов, зовущих его ко злу...” Всю свою святость, подлинную, глубокую чистоту души, ума, сердца этот человек построил на одной строчке из псалтири.
     Мы так много знаем, так страшно много знаем, но это остается праздным, бесплодным знанием; это знание лежит в нас, как книга на полке, — в любую минуту можем взять и прочесть и перечесть, и можно о ней говорить — но это не жизнь. А одно слово, прожитое до конца, могло бы нас сделать другим человеком. Примеров героического или простого подвижничества бесконечно много; но все подвижничество сводится к тому, что человек не дал слову залежаться, что человек не дал слову звучать пустым звоном, а из него сделал жизнь.
     И я возвращаюсь к поставленному мне вопросу: не пора ли выбор, когда-то сделанный принципиально между правдой и неправдой, светом и тьмой, жизнью и смертью, Богом и обезбоженностью жизни — осуществить? Молоды ли мы, стареем ли мы, очень ли стары — не важно, потому что духовная жизнь не меряется временем, духовная жизнь это просто жизнь; и у каждого из нас бывало мгновение, когда она могла осуществиться, а потом что-то случилось, источник занесло песком. Но всегда можно к нему вернуться, он в нас есть, журчит вода под песком живой, светлой струей... Как часто нам думается: сколько было надежд в молодые годы, сколько было возможностей, — пропущены возможности, потускнели или завяли надежды... Неправда! В одно мгновение все возможности могут стать реальностью. Я не говорю о вещественных возможностях, а о возможностях стать внутренне тем человеком, о котором каждый из нас мечтал. Каждый из нас когда-то мечтал о свете, о чистоте, о глубине, о любви, о какой-то прозрачности души, о бесстрашной смелости во имя правды, и Бога, и человека, — все это возможно. Только для этого надо куда-то вернуться: не в пространство, а в глубину.
     Вы, наверное, помните, в конце Евангелия от Матфея ангел говорит ученикам Христовым после Его Воскресения: Идите в Галилею, там вы Его встретите... Казалось бы, — зачем ходить в Галилею? Разве Христос не явился им в первую ночь после Своего Воскресения в самом Иерусалиме? Зачем надо было возвращаться вдаль? Но подумайте о том, чем была Галилея для этих людей: это было место их детства, место, где они были подростками и юношами, место беззаботных дней, место цветущих надежд, то место, где они впервые встретили Христа, когда не было на небе ни тучки, когда все казалось таким простым, лучезарным, возможным, свежим, как весна. Это действительно была весна их жизни. После этого прошли годы; всего-то три года — но как эти годы были тяжки, сколько они увидели вокруг себя ненависти, злобы, подозрения, сколько они пережили за Христа и за себя. И Христос им говорит: Оставьте эти годы позади, вернитесь туда, где жизнь зачиналась, нарастала, стала бить ключом, где раскрылась перед вами возможность, вернитесь к весне своей жизни, там Я вас снова встречу, и там вы познаете, что Воскресение — это действительно весна, и дар Святого Духа излившийся — тоже весна, начало полной, непобедимой жизни...
     И каждому из нас говорит Господь: “Вернись в Галилею, вернись куда-то в свое прошлое, вернись”. Есть у каждого из нас несколько таких мест; это могут быть оазисы в очень жгучей пустыне, либо это может быть то время — мгновение или годы — когда все началось. И каждому из нас надо вернуться к этим мгновениям, к этим годам, к этим истокам жизни. А если вернуться, тогда можно снова начать жить. Но жить не значить “переживать”; это значить — вернуться в ту сердцевину жизни, где слово “любовь” означает ликующую отдачу себя Богу, людям. В молодые годы нам кажется, что надо это сделать как бы телесно, всем трудом ума, тела. В старые годы делается ясно, что это можно сделать только сиянием любви из сердца, из глаз, любовью слова, молитвы, заботы... И когда мы приходим на говение, снова встает вопрос: вот какое-то мгновение, которое мы можем использовать; мы можем попробовать в течение этих немногих часов вернуться вглубь, вспомнить светлое и поверить — не только в Бога, но и в себя, поверить, что раз это во мне было и живет, всё возможно. Говоря словами апостола Павла: все возможно в укрепляющем нас Господе Иисусе Христе, ... ибо сила Божия в немощи совершается.

     Если принять за истину то, о чем я говорил — что Сам Господь все время обращается к каждому из нас с вопросом: “Не пора ли тебе поверить в себя самого? Не пора ли тебе поверить, что всё, на что ты надеялся, перед тобой лежит, вся красота, в которую ты верил, вся правда, в которую верил — всё перед тобой открыто?” — надо поставить и другой вопрос: каково, в конечном итоге, последнее содержание жизни? Если все перегорит, если все пройдет — что останется? Апостол Павел говорит о том, что есть люди, которые строят из дерева, а кто-то из соломы, кто-то из камня, кто-то из золота или серебра; когда придет испытание огнем — что останется? В конечном итоге останется человек; человек без прикрасы, человек не защищенный никакой видимостью, человек, которому не за что прятаться, человек, которому некуда прятаться. Что это за человек? Неужели останется только какой-то мертвый костяк? Или неужели войдут с нами в вечную жизнь те вещи, которые мы уже на земле почитаем за мелкие, которыми мы забавляемся или которые одурманивают нас? Что останется в конечном итоге?
     Серафим Саровский, разговаривая с кем-то из посетителей, раз сказал: средняя полоса жизни всегда бурная — и этим смущаться не надо; важно, как жизнь начинается и чем жизнь кончается... Если поставить вопрос о том, начинается ли она в благополучии, счастье, окруженная заботой или, наоборот, голодная, холодная, обездоленная — тогда недоумение берет: неужели это важно? И когда думаешь о конце жизни: жизнь кажется очень разнообразной, а в конечном итоге приходит момент, когда каждый человек остается один перед лицом своей собственной смерти. Есть какой-то момент, когда человек уже не окружен любимыми и еще как бы не вошел в вечность, когда земля куда-то уходит далеко-далеко, а небо только-только отверзается; неужели это последнее? Мне кажется, что и первое и последнее, зачаток и последний итог жизни — это то, что доступно и малому ребенку, и ветхому старику, — малому ребенку, в котором еще не развились все умственные его силы, еще не окрепло тело, и ветхому старику, от которого все это ушло. Что же в этот момент есть? Что может остаться или что было изначально? Помните, Христос говорит: Если не будете как дети, не войдете в Царствие Божие... Каковы свойства ребенка, которые предлагаются нам в пример? ясно, что не детскость, а что-то другое. Посмотрите на ребенка: при каждой нужде — голодно ли ему, холодно ли ему, тоскливо ли — он плачет и взывает о том, чтобы ему было дано нужное. И делает он это, потому что, не обманутый жизнью, он не потерял еще доверчивости. Ребенок доверчив до конца; он верит в любовь; и именно поэтому ему не страшно. А когда он чего-нибудь испугается, он, опять-таки, верит, что в своей беззащитности, беспомощности он непременно найдет любовь, которая его защитит — мать, отца, которые его поднимут на руки. Ребенок беспомощен и доверчив, он бесстрашен, потому что верит в любовь, он беззащитен и вызывает жалость, но не унижающую, а ласковую, теплую жалость. И еще: как умеет ребенок радоваться, как он умеет смеяться; как он благодарен за дар жизни и за все, что жизнь ему дает. Вот это мы теряем, все это мы теряем во взрослой нашей жизни. Мы теряем доверчивость, потому что жизнь нас учит, что она порой обманывает; обманывают люди, обманывают ожидания, надежды, мечты. И мы не умеем справиться с этим обманом. И вместе с этим, пока мы не научились справляться с обманом, с изменой, мы будем до конца зависеть от событий и от людей и можем быть сломлены, разбиты. Ребенок еще не понял, что есть на свете обман, измена, и не боится; но взрослый, который это знает, может научиться не быть побежденным ни изменой, ни обманом. Вспомните Христа: Он был окружен ненавистью — и никогда не отозвался ненавистью; Его старались обойти и обмануть, соблазнить, и Он с простотой и цельностью отзывался на все и никогда не допустил разочарования. Он не нуждался, чтобы Ему о человеке что бы то ни было говорили, Он Сам о нем знал все; но глубже, чем видимость более реально для Него, чем вещественная очевидность, был человек иногда глубоко зарытый под обломками жизни. Он в этого человека верил, и в самом человеке умел возродить и воскресить эту веру. И когда дело дошло до измены, когда Иуда решил изменить, Христос ему сказал: Друг, (другом назвал!) иди и делай то, что ты задумал... Он не стал защищать Себя; Он Себя отдал. И потому что Он себя отдал до конца, с первого мгновения и до последнего Он был без страха; отнять у Него никто не мог ничего, потому что Он уже все отдал. Никто у Меня не отнимает жизни, — сказал Он Своим ученикам, — Свою жизнь Я отдаю свободно... Отдав ее, Он был бесстрашен; зная человека, Он не мог быть “разочарован”, потому что не был “очарован”; Он видел человека, каким тот есть, Он видел грех и грешника, и однако, глубже еще, чем изуродованность, Он видел образ Божий, который может в одно мгновение воссиять и возродиться. Мы должны научиться не невинности, которая с такой легкостью делает ребенка бесстрашным, доверчивым, открытым к любви, беспомощным, — мы должны от невинности перейти к святости, к той опытности, которая нас учит видеть вещи, какими они есть, видеть человека, какой он есть, и, однако, во все верить, на все надеяться и иметь любовь, которая никогда не перестает. Так говорит о любви, о надежде, о вере христианской апостол Павел. Беспомощность не страшна, когда ты отдал все; беспомощность страшна, когда у тебя могут отнять что бы то ни было; но отдавши себя и свое Богу и людям, не ставя условий, оставаясь только человеком, мы можем быть бесстрашны, доверчивы, истинны и правдивы, целостны и радостно-беспомощны. Мы ничего не имеем, но всем обладаем, — говорит апостол Павел, — ничего своим не почитаем, но Бог нам дает все. Мы богаты нашим нищенством, мы нищи — и многих обогащаем...
     Вот этот строй ребенка, который изначально дается и потом теряется в течение жизни через то, что мы называем жизненным опытом, мы должны приобрести; потому что если мы его не приобретаем, мы остаемся изуродованными жизнью. О, иногда страшно опытными; порой — неуязвимо крепкими и защищенными; но — мертвыми. Жизни больше нет, любовь уже обусловлена, благодарность дается скупо, за что-то; она не делается ликованием души...
     Так и в конце жизни. Когда мы вглядываемся в людей, которые сумели стареть, которые постарели, не обветшав, которые не износились, а стали тонки, прозрачны, мы видим то же самое: беспомощность. И вместе с этим, потому что эта беспомощность глубоко осознана, видим бесстрашие, доверчивость и благодарность за всякий признак тепла, любви, заботы. Когда до человека доходит беспомощность такая, что он уже ничем себя не может защитить, он может или прийти в отчаяние, или стать свободным. Старик, который сумел постареть, именно делается свободным. И тогда открывается перед ним Царствие Божие, Царство любви, потому что самое его существование, условие, содержание этого существования зависят всецело от чужой любви, чужой заботы — Божией и человеческой равно: Божией через людей и непосредственно Божией, когда Господь Свое слово кладет в его душу, касается души Своей лаской, Своей благодатью. Мечется стареющий человек тогда, когда он хочет сохранить свойства юных дней — и не может их сохранить; когда он хочет удержать гаснущие силы, гаснущий пыл души, тускнеющую ясность ума, крепость, независимость, то есть, в конечном итоге, способность жить без любви, не завися от того, чтобы его любили другие люди или Бог любил. Пока человек старается сохранить пламенность, он может только отчаиваться о том, что это пламенность проходит. Один из французских писателей, описывая старика, говорит: виден огонь в глазах юноши, — виден свет в глазах старика...
     Вот тот переход, который творчески может нас делать детьми, когда мы уже перешли грань детства; может помочь нам вернуться в детство не в дурном смысле этого слова, не “впасть в детство", а вернуться в Галилею, вернуться к весне, когда мы были просты, беззащитно-доверчивы, способны верить в любовь и любить и были благодарны за всё. И когда я говорю “за всё” мне кажется, надо это понять в самом сильном смысле этого слова: не только за то, что мы считаем благодеянием со стороны людей и со стороны Бога, а за всё, что Бог, люди, обстоятельства, судьба — назовите как хотите — вливают в нашу жизнь, все, из чего постепенно сплетается наша человеческая личность, все, благодаря чему мы вырастаем в меру полного возраста Христова... Быть благодарным за благодеяния явные, простые: доброе здоровье, успех в жизни, счастье — не трудно, казалось бы; но и тут мы не умеем быть благодарными, и тут нам кажется, что могло бы быть лучше. Мы не умеем благодарить от всего сердца, как ребенок благодарит за малый подарок, заполняющий всю его душу, все его сознание, потому что самое мелкое проявление любви для него есть Любовь, вся Любовь. Порой мы доходим до кощунства: жизнь нам не в жизнь, словно жизнь тогда только является жизнью, когда соответствует нашим желаниям. И мы вовсе не умеем благодарить за то, что Бог нам так доверил, так нам доверился, что Он нас при всей нашей хрупкости, всей нашей худости, посылает в жизнь творить добро, посылает в тьму, чтобы быть искрой света, свечкой, которую, собравшись против нее, не может погасить вся тьма мира; посылает нас туда, где есть злоба, чтобы нести любовь, где есть гнев — нести терпение, есть обезбоженность — чтобы через нас Бог мог войти в эту обстановку... Как мы редко благодарим за то, что Бог нас посылает в самые страшные, или просто тяжелые, или неприглядные обстоятельства, забывая, что, делая это, Он говорит : Я тебе доверяю, пойди, будь Моим присутствием, открой Мне путь, будь предтечей Моим или просто будь привратником, который хоть щель откроет или дверь распахнет, чтобы Я мог войти и принести тот мир, какого земля дать не может, который может дать только Бог излиянием Святого, Животворящего Своего Духа...
     И как мы мало умеем благодарить за страшные обстоятельства! Есть рассказ Мартина Бубера о польском раввине 18-го века, который жил в голоде, в холоде, в нищете, в обездоленности, оставленности — и каждое утро пел хвалу Богу, благодаря за все Его благодеяния. Как-то один из соседей к нему пришел и говорит: “Слушай, как ты можешь быть таким лицемерным? Неужели Бог может поверить в твою благодарность, когда Он знает, что Он ничего тебе не дал, ничего тебе не сделал, кроме зла?” И старик на него посмотрел и сказал: “Как ты мало понимаешь в жизни! Бог взглянул на мою душу и подумал: что нужно этому человеку, чтобы он вырос в полную меру свою? ему нужен голод, холод, нищета, обездоленность, оставленность; тогда он, обнаженный, лишенный и освобожденный, будет стоять перед Мной как человек, — и Он все это мне дал в таком изобилии, что я Его днем и ночью благодарю”. Да, эта мера благодарности, которая нам не по плечу, недоступна; но она нам говорит о том, что такое благодарность и что такое прозрение в пути Божии.
     Все уходит, остается только одно, в конечном итоге: живое сердце, которое никто не может сделать мертвым, кроме нас самих; если мы его закроем, окаменим — да, оно будет лежать камнем у нас в груди. Но если мы его откроем, если в течение всей своей жизни с готовностью будем принимать всякую радость и каждое страдание, каждую скорбь, каждую боль, только не заглохло бы наше сердце, только бы оно не окаменело; если мы не будем бояться пережить боль и страдание до конца, если ни в какое мгновение мы не закричим: “Нет! Довольно!”... а скажем: “Господи, да будет воля Твоя...” — тогда наше сердце будет вспахано, станет глубоким, бездонным и чутким; и став чутким, оно станет любить безоговорочно. И тогда, по мере того как эта чуткость сердца будет расти, будет расти в нас и изумление перед Богом и жизнью и благодарность за все без остатка. Книга Откровения говорит нам о том, что в конце времен мученики встанут из гробов и воскликнут в один голос: Господи, Ты был прав во всех путях Твоих!..Не напрасно лилась наша кровь, не напрасно терзалось наше сердце, не напрасно рвали нашу плоть, не напрасно мы вошли во тьму; в сердце этой тьмы — свет Христов; Ты был прав, Господи; за все благодарим!..
     Вот этого никто не может отнять ни у кого; и когда Серафим Саровский говорит: важно, что в начале и что в конце жизни, — мне думается, он об этом говорит. Ребенок в начале его невинности, нетронутости — как ясная заря, как ранняя весна. А затем годы, порой тяжелые годы испытания, когда предается пробе вся жизнь, все, что внутри человека. И в конце, если человек сумел жить не напрасно, не безумно, он остается только с тем, с чем он родился: со своей беспомощностью, своей доверчивостью, своей любовью, своей благодарностью. Таковых Царство Небесное — тех, кто стал, как дети. Но этому надо учиться изо дня в день, само это не случается. Когда человек прожил безумно, бессмысленно, когда он закрывал свое сердце, отталкивал своего ближнего, не подпускал к себе Бога, когда он замуровал себя в защищенность — стены не падут сами собой, сердце не растает без подвига и без предельного сокрушающего страдания; благодарность не родиться из горького нутра. Надо в течение всей своей жизни учится тому, что Христос хотел этим сказать, что на опыте испытал и словом выразил Серафим Саровский: итог жизни — благодарность. Единственное конечное содержание жизни — любовь; все остальное пройдет. И не только в том смысле, который всем ясен: тело ветшает, силы уходят, ум слабеет, чувства притупляются, способности гаснут... А в том, что если у нас нет любви, то у нас нет ни понимания людей, ни понимания Бога, ни понимания жизни. Объективное, холодное понимание ума — не понимание: жизнь, поступки, людей, их строй можно разложить умом на составные части, но понять нельзя... Есть какое-то страшное, жуткое понимание у ненависти, страшная зрячесть у ненавидящего; но эта зрячесть не показывает тому, кто всматривается в другого, в Бога, в события злым взором ненависти, ни путей Божиих, ни образа Божия в человеке. Ненависть показывает карикатуру, изуродованность; она — ложь и клевета. Только любовь позволяет видеть — бесстрастно, прозрачно, видеть, приобщаясь через любовь к тайне того, что Бог нам показывает. В конечном итоге на земле путь — вера, надежда, на земле содержание жизни — постепенное рождение, возрождение потускневшей, поколебавшейся любви, и последнее ее содержание — любовь. И на пути все время, всё время — благодарение: благодарение за крест — и за избавление; благодарение и за оставленность — и за поддержку; благодарение за жизнь — и за смерть; за скорбь — и за радость. Не тусклое, скучное приятие горького и ликующее, радостное приятие светлого, нет! А вдумчивое, благоговейное благодарение: Дивен еси, Господи, во всех путях Твоих... Да, Твои пути — не мои пути, но дивны Твои пути, Господи... Да, они — тьма, они — тайна; но они — пути жизни.
     Этому учатся через то, что отцы Церкви называли страхом Божиим: это не боязнь перед Богом, не испуганность, а трепетное стояние пред Тем, Кто так велик, так свят, так непостижим, что, в конечном итоге, единственный к Нему подход — это трепетное доверие; единственное отношение, которое с Ним можно создать — это ликующая, трепетная, застенчивая радость о том, что на Него можно положиться — и все будет. Я могу не только верить и довериться, — я могу это сделать с радостью, пусть робкой, которую мы называем надеждой; и когда опыт нам показал, что можно, на самом деле можно довериться Богу, на самом деле можно в самой сердцевине тьмы робкой радостью ожидать света, тогда рождается ласковая любовь и благодарность. Страх Божий — это то чувство, которое мы находим в святых, трепет перед Его величием, перед Его святыней, перед Его красотой, трепет перед Его любовью: как возможно, что Бог меня может любить!? Господи, какое это чудо! как может Он меня любить! И если Он меня любит — ни за что, по любви, что я могу сделать, чтобы выразить свою благодарность за это, свое умиление перед этим? Что воздам Господеви о всех яже воздаде ми?.. Что я могу сделать, чем Ему выразить свои чувства о том, что Он сделал для меня?.. Чашу спасения прииму, имя Господне призову; хвалу воздам Ему во дворех Его, — говорит псалом. Сверх всех даров приму еще больший и только буду петь свою благодарность и свою любовь.
     Страх Божий несовместим с любовью, если о страхе думать как об испуге или о боязни; но тот страх, который святые называют сыновним: как бы не огорчить, как бы не обмануть, как бы не разочаровать любимого — рождается от нарастающего опыта, от нарастающего знания Живого Бога — и людей, потому что это неотрывно связано: нельзя любить Бога и ненавидеть людей... Так возлюбил Бог мир, что Сына Своего Единородного дал для спасения каждого.
     Подумайте над этим, а потом соберемся на общую исповедь, помолимся вместе. Мы грешим каждый врозь, как бы одиноко; но мы грешим друг против друга, а не только перед Богом. И все вместе мы грешим тем, что не являемся в этом мире истинным телом Христовым, и люди, взглянув на наше общество, не видят в нас Божественной любви, не находят среди нас спасения. Поэтому мы должны каяться и врозь, и вместе. Но сначала помолчим, не будем друг другу мешать готовиться к исповеди. И будем радоваться, что Господь нас собрал. Потому что действительно Бог нас собрал Своей любовью, дал нам хотя бы малый зачаток взаимной любви, взаимного доверия, желания стать Христовыми. Будем это беречь, и пусть милость Божия будет с нами.