Еще в 1864 году, когда преданнейшие чада духовные посетили Преосвященного Игнатия на Бабайках, они были поражены переменою, совершившеюся в нем. Видно уже было, что он не жилец на земле. Все привыкли видеть его великолепным архимандритом, величественным архиереем, и вот перед ними предстоял согбенный старец с белоснежными волосами, с младенческим выражением в глазах, с тихим, кротким голосом. "Не бойтесь, – писал он после этого к одному из посетивших его, – я не умру до тех пор, пока не кончу дела своего служения человечеству и не передам ему слов истины, хотя, действительно, так ослабел и изнемог в телесных силах, как это вам кажется".
     В 1867 году, 21 апреля привезен был из Ярославля посланный по почте тюк с двумя последними частями сочинений Преосвященного Игнатия. Когда раскрыли посылку и подали ему книги, он перекрестился и сказал: "Слава Богу! Снято с меня это иго!" – но не стал уже разбирать и раздавать книги, сказав: "Оставить это до приезда брата, Петра Александровича".
     В это же время написал он к упомянутому лицу, еще прежде того извещавшему его об окончании печатания книг: "Слава Богу! Благодарю всех вас, потрудившихся в этом деле! Силы мои видимо оскудевают; грудь и спина так болят, что не позволяют уже заниматься письменными занятиями. Да и пора уже оставить письменные дела, чтобы всецело предаться делу приуготовления себя к переходу в вечность".
     30 апреля. Преосвященный Игнатий встал, по обыкновению, в шесть часов утра; после ранней обедни выпил две чашки чаю и не приказал входить к нему до девяти часов. Впрочем, в этом приказании для служащих при нем не было ничего особенного, так как издавна уже оставляли его в эти часы одного: всем было известно, что он это время особенно посвящал молитве и письменным занятиям.
     Спустя немного времени кто-то из братии пришел с просьбою доложить Его Преосвященству, что он явился по делу. Келейник Васенька, как называл его Преосвященный, не посмел отказать и вошел к Владыке. Было около девяти часов утра; ударили в колокол к поздней обедне.
     На зов келейника не последовало никакого ответа. Он подошел ближе, смотрит – Преосвященный, склонив голову на левую руку и держа в правой каноник, лежит, как бы углубленный в чтение. Келейник еще раз позвал его и, наклонившись к нему, увидел, что глаза святителя устремлены неподвижно. Испуганный, он бросился за архимандритом и казначеем. Прибежав и видя Преосвященного светлым и спокойным, с наложенным пальцем на третьей утренней молитве, как бы в размышлении о сейчас прочитанном, они подумали, что ему сделалось только дурно; давали ему нюхать спирт и терли виски одеколоном. Но светлая душа отошла уже к Предвечному Свету, оставив отблеск света на лице того, кто с юных лет жил жизнью света истины и при конце дней своих, всецело посвященных Богу, все еще полагал, что ему только пора начать дело приуготовления себя к переходу в вечность.
     Быстро разнеслась в обители весть о кончине старца благодатного, святителя милостивого... Братия поражена была таким неожиданным событием. Еще вчера поучал он их словами жизни вечной, ни мало не жалуясь на свои страдания, и хотя был скуден телесными силами, но был так бодр и мощен духом, с такою щедростию изливал богатство благодати на всех стремившихся к Богу, – и вдруг перед ними бездыханное тело их отца, учителя и защитника...
     И стали вспоминать братия предшествовавшие, но не уразуменные ими знамения близкой его кончины.
     В один из дней Страстной седмицы приходит утром к Владыке Игнатию один из любимейших учеников его, о. архимандрит Иустин, и, пораженный необыкновенно светлым и радостным выражением его лица, говорит: "Видно, Владыко, Вы очень хорошо провели эту ночь, что у Вас такой бодрый вид!" – "У меня, батюшка, – отвечал он с тихою радостью, – был сегодня маленький удар. Я чувствую себя очень легко и хорошо". – "Не послать ли за доктором?" – спросил о. архимандрит. "Нет, не надо", – отвечал Владыка. В среду, 25 апреля, повторилось то же. Отец архимандрит, удивленный необыкновенным спокойствием, выражавшимся на лице святителя, сделал тот же вопрос. "Да, – отвечал Владыка, – сегодня был со мною опять маленький удар, самый легенький удар, еще слабее того". И затем повторил еще несколько раз: "Мне так легко, так весело! Я давно уже не чувствовал себя так хорошо".
     Что это за таинственные удары – Бог один знает. Во всяком случае, из последствий их видно, что это были не те удары, которые сопровождаются расстройством организма и сокращают деятельность душевную. Святителю было от них хорошо, легко и весело. Не были ли то откровения ему свыше, ихже око не виде, ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша (I Кор. 2; 9)?.. Святитель Божий скрыл их под иносказательным словом, боясь, чтобы, вопреки заповеди Писания, не стали блажити его прежде смерти. Он во всю жизнь свою не боялся суда людского и веселился духом, когда этот суд произносил строгие и неосмотрительные приговоры над ним как над величайшим грешником; но он пугался всегда, когда начинали прославлять его.
     В пятницу, 27 апреля, Преосвященный просил одного из близких учеников своих потереть ему ноги сосновым маслом и потом сказал: "Благодарю тебя, что потрудился для меня. Это уже в последний раз". – "Почему же в последний? Разве вам не нравится, Владыко?" – "Нет, не потому, а потому что дни мои изочтены".
     Брату своему и всем приближенным он еще прежде отдавал приказание, что, как скоро заметят, что наступает его кончина, – оставить его одного, не мешать ему и не давать знать родным о том ранее его смерти. Только теперь стало понятно, почему он удалил любимейшего своего брата в Петербург, почему там встретились ему непредвиденные препятствия к тому, чтоб заранее возвратиться на Бабайки и принять последний вздох и благословение всем сердцем и душою благоговейно чтимого брата-святителя. Сам Господь так устроил, по желанию верного раба Своего!
     Окружавшие Владыку ученики говорили, что до последней минуты все вокруг него и в нем самом было так тихо, так просто, что никому и в голову не приходило, что с ним делается что-то необыкновенное. Особенно поражало их неизреченное милосердие, смирение и снисходительность в последние дни его жизни. И всегда он был снисходителен, милостив и смирен – это уж отличительная черта его характера, но в последнее время любовь и смирение разливались вокруг него такими потоками, что потрясали души окружавших его и заставляли их как будто бояться чего-то.
     Накануне своей кончины он писал еще. Вот эти драгоценные строки незабвенного святителя:
     "Нет во мне свидетельства жизни, которая бы всецело заключалась во мне самом; я подвергаюсь совершенному иссякновению жизненной силы в теле моем. Я умираю.
     Не только бренное тело мое подчинено смерти, но и самая душа моя не имеет в себе условий жизни нерушимой; научает меня этому Священное Предание Церкви Православной.
     Душе, равно и Ангелам, даровано бессмертие Богом; оно не их собственность, но их естественная принадлежность.
     Тело для поддержания жизни своей, нуждается в питании воздухом и произведениями земли. Душа, чтоб поддержать и сохранить в себе бессмертие свое, нуждается в таинственном действии на себя Божественной Десницы.
     Кто я? Явление? Но я чувствую существование мое. Многие годы размышлял некто [*] об Ангелах об ответе удовлетворительном на предложенный вопрос, размышлял, углубляясь в самовоззрение, при свете светильника Духа Божия. Многолетним размышлением он приведен был к следующему относительному определению человека: "Человек – отблеск Существа и заимствует от этого Существа характер существа". Бог, единый Сый (Исх. 3;. 14), отражается в жизни человека. Так изображает себя солнце в чистой дождевой капле. В дождевой капле мы видим солнце; то, что видим в ней, – не солнце. Солнце там на высоте недосягаемой.
     Это, повторяем, было писано покойным накануне его кончины; а вот что писал он в самый день кончины:
     "Что – душа моя? Что – тело мое? Что – ум мой? Что – чувства тела? Что – силы души и тела? Что – жизнь?.. Вопросы неразрешенные, вопросы неразрешимые. В течение тысячелетий род человеческий приступал к обсуждению этих вопросов, усиливался разрешить их и отступал от них, убеждаясь в их неразрешимости. Что может быть знакомее нам нашего тела? Имея чувства, оно подвергается действию всех этих чувств: познание в теле должно быть самым удовлетворительным, как приобретаемое и разумом, и чувством. Оно точно таково в отношении к познаниям о душе, о ее свойствах и силах, о предметах, не подверженных чувствам тела..."
     На этом слове остановился Владыка. Как видно, он изнемог, и для отдохновения стал молиться, по причине изнеможения сил телесных – лежа. В последние годы своей жизни, на покое в Николо-Бабаевском монастыре, Преосвященный мало спал, никогда не раздевался и, как верный раб Божий, бодрствовал на всякий час дня и ночи, готовый встретить Господа своего. И застал Он его бодрым на молитве и верным на службе заблудшему человечеству.
     Трое суток стояло тело святителя в келье его, жарко натопленной, оставаясь без изменения, и до того было привлекательно, что никому не хотелось отойти от него: всем хотелось насмотреться на это прекрасное лицо, на котором почивала светлая и святая дума. На четвертые сутки тело почившего было перенесено в холодную Никольскую церковь. К вечеру лицо и руки его стали пухнуть, не теряя своей белизны; на шестые сутки опухоль спала, и только ногти посинели. Запаха не было никакого. Он лежал в белом облачении, в том самом, в котором совершал в последний раз Божественную Литургию в Светлое Христово Воскресение и в понедельник Светлой седмицы.
     Духовное завещание было оставлено им на имя брата его, Петра Александровича, которому святитель поручил заботу о нуждах присных учеников своих [1]. Вещественного наследства осталось у него семь копеек, долга – семьдесят рублей. Перед кончиною своею он поручился за одного бедняка, который не в состоянии был уплатить долга и прибегнул к милосердию пастыря.
     Преосвященный оставил записку к брату, в которой он просил получить за него пенсию за два последних месяца, уплатить долг, а остальное раздать бедным друзьям своим.
     Все время вокруг гроба почившего святителя теснились многочисленные почитатели его, ученики, духовные дети и крестьяне сел и деревень. В день погребения монастырский двор был весь покрыт народом, было не менее пяти тысяч человек. Повсюду слышались плач и стоны. "Кто-то теперь будет нашим благодетелем! – говорили в толпе. – Кто-то теперь помилосердствует о нас! Кто исцелит наши болезни! Кто помолится о нас!.."
     Все дни стояла погода дурная; но в день погребения хоть и холодно было, но солнце светило ярко. Отпевание усопшего до того было отрадно, что скорее походило на какое-то торжество, чем на погребение. Невольно припоминались слова святителя Игнатия, оставшиеся в его бессмертных творениях: "Можно узнать, что почивший под милостью Божией, если при погребении тела его печаль окружающих растворена какою-то непостижимою отрадою".
     Тело святителя обнесено было вокруг собора и опущено в землю в малой больничной церкви, у левого клироса, при радостном пении: "Христос воскресе".
     Это происходило 5 мая, в неделю жен-мироносиц.
     После погребения брат почившего святителя и его близкие вошли в келью его, до сих пор запечатанную. Торжественно прозвучала заупокойная лития в этой тихой келье, в которой старец-подвижник почти безвыходно провел последние шесть лет своей жизни, в заботах о своей душе и служении нужде бедствующего человечества.
     Усопший святитель занимал только две комнаты: одну в три окна, а другую в два, служившую ему и спальней, и кабинетом. Все поражало здесь высокою простотою и изящною бедностью [2]. Между двумя окнами стояла простая этажерка, на полках которой лежали в огромном количестве в два ряда тетради, исписанные изящным его почерком и изготовленные еще на другие два тома. В углу комнаты – киот с образами; перед ними лампада. Высокие шкафы прямо против дверей, почти вдоль всей стены, наполнены драгоценными творениями писателей духовных на языках греческом, латинском, французском, немецком и итальянском. Перед кроватью, как раз перед глазами лежавшего, на стене икона Божией Матери, с которою он не расставался никогда.
     За дверьми, под образом Божией Матери, простое кожаное кресло, ветхое и истертое; на нем-то писал Владыка вдохновенные свои страницы. Перед креслом большой, широкий, деревянный стол, ничем не покрытый, на нем слева разложены тетрадками исписанные уже листы, все – один как другой, точно фотографические снимки; ближе – груда писем, написанных в последние дни, запечатанных, надписанных собственною рукою почившего и приготовленных к отправке на почту. Последние письма были писаны святителем Игнатием 28 апреля, и некоторые из них были отправлены уже по кончине его. Бесчисленное множество писем святителя, адресованных разным лицам, заключают в себе драгоценные сокровища святоотеческих наставлений и духовных заметок.
     Посредине, перед креслом, последние писанные им листы, а сверху – страница предсмертная; на обороте ее то, что было писано накануне кончины. Долго присматриваясь к последним строкам знакомой руки, мы, духовные дети его, стояли умиленные и пораженные. Тот же дивный, ровный, изящный почерк его юношеских лет! Ни одной удлиненной буквы, ни малейшей лишней черты, ни помарок, ни описок от рассеянности или поспешности. У последней страницы лежало перо, писавшее последние строки...

Санкт-Петербург, 1867 г.     

Писаньми твоими вся ны уцеломудрил еси