Священномученик Евфимий Никитич Горячев родился в 1884 году в селе Никольское-Бурнуки Пензенской губернии, в бедной крестьянской семье. Ему было четыре года, когда умер отец, а потом и мать. Мальчика взял дядя Алексей Горячев. Дядина семья была благочестивой; тетя Александра, крестная Евфимия, отличалась особой религиозностью и рассудительностью, так что местный батюшка посылал к ней за советом всех, у кого возникали семейные трудности.

Когда Евфимию исполнилось 7 лет, батюшка, не имевший своих детей, попросил отдать мальчика ему. "Тебе тяжело,- сказал он Александре,- у тебя у самой четыре сына, а я его воспитаю". И хотя тетка успела полюбить кроткого и послушного крестника, но, понимая, что жизнь в доме священника будет для него полезней, согласилась.

Мальчик ничем не отличался от крестьянских детей - одевался как они, так же ходил в лапотках. Приемный отец старался привить ему навыки самостоятельной жизни, отдал его в сельскую школу, а затем и в семинарию. Учился Евфимий весьма прилежно и в семинарии уже сам зарабатывал, давая уроки. По ее окончании он стал учителем в селе Архангельское, где прожил 7 лет.

В трех верстах от села на железнодорожной станции Чаадаевка жили служащие, купцы и предприниматели, так что по вечерам сходилось человек восемнадцать образованной молодежи. Евфимий Никитич, имея веселый, общительный характер и будучи к тому же хорошим танцором, быстро стал душой общества. Через несколько лет в Архангельское приехало семейство Поповых, владевшее капиталами в банке, большим городским домом, лесопильным заводом. Поповы были благочестивы, не пропускали ни одной праздничной или воскресной службы, больше материального достатка ценили духовную настроенность человека и поэтому свою единственную дочь решили выдать за Евфимия Никитича - человека хотя и бедного, но благонравного и верующего. Девушка была не против, понравилась и она Евфимию. Священник и крестная тоже советовали ему жениться; тетя Александра говорила: "Зачем упускать свое счастье". Но большое приданое смущало Евфимия. Ему казалось бесчестным жениться на богатой невесте, не хотелось, чтобы люди думали, будто он женился из-за денег. Сам он получал всего 18 рублей, и этого едва хватало, чтобы прожить одному. Так брак и не состоялся.

Вскоре ему предложили перейти в Воскресенско-Лопуховскую школу, в 25 верстах от Пензы. Условия были выгодные: 20 рублей жалованья и почти столько же - за уроки пения и управление церковным хором. До сих пор он жил в одной комнатке, а здесь предлагали пять. В таких условиях можно было содержать семью. Но раз от богатой невесты Евфимий отказался, родные советовали ему жениться на дочери Константина Владимировича Кирьянова Александре, считая небезопасным одинокое положение молодого человека. Кирьянова Евфимий знал с самого детства. Их судьбы были в чем-то похожи - Константин Владимирович воспитывался в семье своего деда Кирьяна, человека строгого и справедливого, которого сыновья и внуки слушались беспрекословно. Константин был младшим из внуков. Как-то, когда старшие дети пошли в школу, он увязался за ними.

- Что это вы ребенка привели? - спросил учитель.

- Я не ребенок, я буду учиться,- ответил мальчик.

- Да ты еще маленький учиться, тебе года два подождать надо.

Однако Костя оказался на диво способным, быстро запомнил алфавит, научился читать, исправно писал сочинения. Учитель решил записать его в школу:

- Ты чей? Как твоя фамилия? С кем ты живешь?

Дети загалдели:

- А это деда Кирьяна внук.

Так его и записали: "Кирьянов".

Крестьяне в тех местах были небогаты, семьи имели большие, так что немногие могли отдавать детей в школу. И к Кирьяна внуку стали ходить неграмотные с просьбами: "Костя, напиши прошение... Костя, напиши письмо..." Дед всегда говорил: "Костя, к тебе с просьбой пришли, садись за стол и помоги людям. Ты же знаешь, что творить добро - это самое главное дело в жизни".

Константин вырос красивым молодым человеком, женился, устроился к богатому купцу Пилибину. Заметив, что он работящ и смекалист, а главное, честен - это среди русских купцов почиталось качеством наисущественнейшим: оно и деньги бережет, и за деньги его не купишь,- хозяин стал доверять ему ответственные торговые дела и большие суммы денег. И наконец отделил, чтобы Константин начал самостоятельное дело.

Евфимий Никитич впоследствии вспоминал: "С дядей Костей Кирьяновым мы иногда у дяди встречались. Беседовали. Он выбился из страшной нужды, сам, собственными силами и только своей головой и умом. Видит, что и я из большой нужды встаю на прочную дорогу, настолько верную, что моя, пожалуй, выше и прочнее, чем его... И говорит однажды:

- Нет, Ефим Никитич, не говорите, а ваше богатство козырнее и прочнее. У меня в один момент может все пропасть, а у вас вечный кусок хлеба, вечное богатство!

- Ну уж и нашли богатство! Да я весь тут. И кроме того, что со мной, у меня ничего нет!

- Что ж? Вы сами-то весь золото. Если нас с вами поставить на чаши весов, то вы один меня перетянете со всей моей требухой, то есть с моим богатством!"

Сдавшись на уговоры, Евфимий поехал к Кирьяновым смотреть невесту. Александра считала себя красавицей, была избалована, и брак с нелюбимым человеком, к тому же некрасивым и небогатым, казался ей настоящей каторгой. Увидев это, Евфимий подумал: "Хоть ты и обещался дяде с тетей и Константину Владимировичу, не смущайся этим! Беги! Ведь на всю жизнь хочешь связать себя. Лучше какой угодно скандал, но не связывай себя на всю жизнь. Много будешь страдать, это только начало!" После его отъезда Константин Владимирович сказал дочери:

- Мое отцовское желание - я тебя замуж отдам только за него.

- Папочка, лучше я умру, но не пойду за него!

- Это отцовская воля! Пойдешь!

- Не пойду!

Через несколько месяцев отец снова заговорил о свадьбе. Александра упала на колени, умоляя не выдавать за Евфимия. Тогда Константин Владимирович принес вожжи, с силой ударил дочь несколько раз, и она закричала: "За кого хочешь отдай, только не бей!"

Невесте нескольких месяцев не хватало до шестнадцати лет. Написали прошение архиерею, тот благословил венчание, и в феврале 1909 года сыграли свадьбу. Размолвки начались сразу же. Выйдя за нелюбимого, Александра, как в отместку, показывала это не только ему, но и окружающим. В гостях она старалась сесть подальше от мужа, на обратном пути садилась в чью угодно повозку, только не к нему. Для самолюбия Евфимия эти уколы были весьма чувствительны. Тревожила его и неглубокая вера жены.

Между тем среди молодежи начинали затеваться сходки и кружки, пошли разговоры о социализме, все больше выказывалось недовольство монархическим строем, многим хотелось перемен. А главное, люди охладевали к Церкви, в них угасала тяга к духовному. С беспокойством смотрел на это приемный отец Евфимия. Зная, как легко приятели увлекают на путь заблуждений, он решил серьезно поговорить с воспитанником. Разговор батюшка заключил словами: "Мое последнее великое желание, чтобы ты выбрал духовный путь, стал священником". Евфимий Никитич согласился и в 1911 году поступил на пастырские курсы в Москве. В марте следующего года его рукоположили в иерея с назначением в сибирское село Ново-Новоселово. Став матушкой, Александра не изменила отношения к мужу. Тяготы домашней жизни и непонимание жены были червоточиной в сердце о. Евфимия, постоянной болью, но он старался преодолеть ее и быть прежде всего священником. Сам выросший в бедности, батюшка не мог равнодушно видеть чужую нужду. Для бедных прихожан он совершал требы безвозмездно. Когда кто-то из крестьян приносил ему крынку молока или немного яиц, домашним приходилось это утаивать, а если о. Евфимий узнавал, то всегда говорил: "Зачем же вы взяли? У них у самих нужда!" Случалось, он отдавал бедным последнее. Очень скоро его семья стала сильно нуждаться, но батюшка не унывал и наравне с прихожанами трудился на крестьянских работах. У него оказался большой проповеднический дар, так что крестьяне специально снаряжали подводу и везли его за сто верст, чтобы только послушать его слово. В марте 1917 года о. Евфимия перевели в Никольскую церковь села Большой Улуй. Здесь, в Красноярском крае, вблизи Ачинска, прошла почти вся его священническая жизнь. Прихожане полюбили батюшку за верность Богу и Церкви, бескорыстие и за проповеди, которые он произносил из глубины сердца. Когда перед исповедью о. Евфимий говорил о покаянии, люди становились на колени и многие, не стыдясь, плакали.

В ноябре его избрали благочинным. "В начале 1919 года,- вспоминал он,- стали расползаться слухи, втихомолку сначала и более смело и настойчиво потом, что между Ачинском и Большим Улуем оперирует какая-то группа, банда, отряд и т. п. Этот отряд многих едущих в Ачинск или оттуда не пропускает, некоторых грабят, а некоторых и убивают. Базой этого отряда называли деревню Лапшиху. Потом все чаще и чаще в устах народа стала раздаваться фамилия Щетинкина как начальника отряда, оперирующего в нашем районе, но еще не бывавшего в Большом Улуе. В конце января или в начале февраля один из граждан села Ново-Еловского привез мне записку, в которой говорилось, что их священник Владимир Фокин [1] взят неизвестными людьми и отвезен в деревню Лодочную. В это же время или немного позднее донесли до меня весть о том, что убит кем-то и еще один священник моего благочиния - священник села Петровского Михаил Каргополов [2], бывший до принятия сана священника офицером казачьих войск. В это время некоторые из священников переехали в город Ачинск, в некоторых приходах не было священников, некоторые священники не ночевали у себя дома, а у кого-либо из своих прихожан. Проснувшись однажды утром, я узнал, что наше село Большой Улуй занял со своим отрядом Щетинкин и мы находимся в его власти. Многие из моих прихожан предостерегали меня, чтобы я поберегся - не ездил бы в другие приходы с требами, не выходил бы ночью и т. п. Но я продолжал жить обыкновенной жизнью. Выпадов от лиц отряда Щетинкина против меня тогда как будто не было, по крайней мере, я ничего такого не слышал. Приходилось мне сталкиваться как с представителями отряда Щетинкина, так и с ним самим. Однажды был такой случай. Дело было зимой перед масленицей. За мной приехал на лошади крестьянин нашего села Алексей Киселев и сказал мне, что меня требует Щетинкин. Семейные мои ударились в слезы. Я сейчас же собрался и поехал. Привез он меня в дом местного жителя Тихонова. Полон дом был членами отряда Щетинкина. Меня провели в другую комнату. Здесь сидели в два ряда соратники Щетинкина с винтовками и штыками на них. Между ними был прямой проход к передней стене, где за столом, как я догадался, сидел сам Щетинкин. Он пригласил меня сесть, и у нас с ним произошел следующий разговор:

- А на вас, батя, жалоба!

- В чем дело?

- Вы отказались повенчать сына одного гражданина Красновского прихода.

- Раз отказался, то значит, была причина к этому. Или жениху не доставало лет до определенного возраста, или у него нет надлежащих документов.

- Нет, у него документы есть, но от нотариуса, а вы требуете метрику.

Я припомнил данную просьбу ко мне и сказал:

- Я его по нотариальным документам повенчать не могу.

- Но почему же? Я сам венчался по нотариальным документам!

- В подтверждение ваших слов могу добавить, и я венчался и венчаю по таким же документам, но этого гражданина повенчать не могу!

- Почему?

- По нотариальным документам можно повенчать только лиц, родившихся в России или вообще в отдаленных местах, указанный же гражданин рожден здесь и крещен в Красновской церкви. Нам же известно, как составляются нотариальные акты. Поехал, допустим, гражданин в город на базар. Берет там первого попавшегося знакомого, поит его водкой и просит его пойти к нотариусу и засвидетельствовать, что его сыну девятнадцать лет. Тот, не зная сына этого и ни разу не видя его, идет к нотариусу, и они пишут надлежащий акт. Вот вам и документ. А нашего брата, попа, потом тянут, ибо установляется, что повенчанному всего лишь шестнадцать лет. Когда субъект не здесь рожден, то я не отвечаю. Если же он рожден здесь, то отвечаю я за неосторожность, и отвечаю довольно серьезно перед своим начальством.

Щетинкин рассмеялся:

- А ведь ты, батя, правду говоришь, я сам знаю случаи, когда ваш брат венчает чуть ли не двенадцатилетних по этим документам. Но как же быть? Ведь вы знаете, что в Красновой нет ни попа, ни псаломщика, кто же там напишет метрику?

- Я давал записку к церковному старосте, в которой просил его отпустить из церковного архива метрическую книгу за такой-то год, но жалобщик, очевидно, не нашел нужным сделать так, как я ему предлагал, а предпочел обратиться с жалобой к вам.

- Как же, батя, быть? Хочется удовлетворить мужика. А что, если я вас, батя, попрошу повенчать по имеющимся документам?

- А я вас, Петр Ефимович, прошу не просить меня об этом. Что же будет, если я вас буду просить о делах, касающихся ваших дел, а вы меня будете просить о моих поповских делах? Получится одна путаница.

Щетинкин снова рассмеялся:

- Эка ты, батя, какой несговорчивый. Ну, а если я сам напишу эту метрику, когда буду в Красновой?

- А я вам дам бланк для этой метрики, и когда вы ее напишите, то как вы не поп и не псаломщик, то пусть эту метрику подпишет еще кто-либо, что она с подлинником верна.

- Ладно, так и решим! Эй, дядя, собирайся сейчас с нами, и я тебе выдам нужную метрику! До свидания, батя!

Метрика вскоре была прислана и брак повенчан. В другой раз меня водили к Щетинкину за то, что я отказался повенчать брак из другого прихода на масленой неделе, ибо в эти дни по уставу Церкви браковенчать нельзя. Щетинкин, разобравшись в этом деле, со смехом сказал жалобщикам: "Слушайте, братцы, я ведь не архиерей, как же я могу впутываться в эти дела?"

В следующий раз Щетинкин на сходке просил моих прихожан, чтобы они отпустили меня с ним в село Красново, чтобы я там послужил неделю для красновских постников. Но мои прихожане меня не отпустили: "У тебя, Петр Ефимович, ребята озорные. Взять-то ты у нас попа возьмешь, а вернешь ли его обратно?" Щетинкин на это рассмеялся и меня в Красново не взял.

Но вот с первых недель Великого поста поползли слухи, конечно, шепотом, что из города Енисейска идет какой-то казачий карательный отряд, который уничтожает большевиков и все предает огню и мечу. У меня был тесть, приехавший из России. Однажды вечером он выходит из кабинета и говорит:

- А что-то неладное. Выскочили из переулка какие-то люди и направились сюда, к церкви. Они что-то тащили за собой на санках. Оглянулись боязливо по направлению к волости и пошли туда, а один направился как будто к нашим воротам.

В это время отворилась дверь и вошел незнакомый человек.

- Здесь есть красные?

- Нет, кажется, нет.

- Давно они ушли?

- Не знаю!

- Мы казаки карательного отряда. Преследуем красных вообще, и, в частности, отряд Щетинкина. Вы священник местный?

- Да.

- Командующий отрядом распорядился, чтобы в вашем доме для него и его штаба была квартира. Приготовьтесь!

- Возражать против этого, конечно, не приходится, но я бы просил, нельзя ли вам занять другой дом, более поместительный? У меня пятеро ребятишек, все они очень малы, вы их у меня затопчете.

- Ладно, скажу об этом полковнику, но вы, может быть, пойдете и покажете мне более поместительные дома.

Я собрался и, выйдя на улицу, показал ему на здание волости и дом Климовского, куда он и направился.

В это время на улицах было уже очень много казаков. Походив около своего дома, я направился к зданию волости и дому Климовского, которые были расположены через дорогу друг от друга. Казаки толпились больше около дома Климовского. Я вошел в дом, там было много казаков, и в особенности, судя по виду, казачьих офицеров. За это время стемнело. Потолкавшись в толпе, я направился домой. По пути я встретил жителя села Новоселова Черемнова, который был избран заместителем председателя волисполкома при Щетинкине. Он стал просить меня, чтобы я заступился за него, если к тому представится случай, перед казачьим начальством. Я это ему обещал, даже высказал ему уверенность, что его, Черемнова, ничто худое не ожидает, ибо он был, как мне было известно, на очень хорошем счету у населения. Придя домой, я увидел, что моя квартира полна казаками, их командным составом во главе с полковником и посторонним народом. Полковник был в верхней одежде, увидев меня, он пошел ко мне навстречу.

- Вы, батюшка, вероятно, хозяин здесь? Мы извиняемся, что наделали вам беспокойств своим присутствием или, вернее, вторжением, но, видя, что у вас нам и вам при нас будет не совсем удобно, мы решили перекочевать в другую квартиру.

Я ненадолго остановил его и тут же попросил его быть снисходительнее к населению вообще и к виновным в частности. В особенности стал просить за гражданина Черемнова, указавши на то, что он пользуется уважением и симпатиями населения и, по моему мнению, вряд ли способен на что-либо дурное. Полковник успокоил меня, сказав, что во всем разберется и невиновные не пострадают за эту ночь. С этими словами он удалился, а вместе с ним удалились все посторонние. Остались одни мои семейные. Но мне не терпелось. Я снова оделся и пошел в дом Климовского, где, как я и предполагал, остановились штаб и полковник. Там было полно народа. Я протискался в дом, а потом вместе с другими в верхний этаж дома, где, как потом я узнал, уже началась расправа. Входя по лестнице в верхний этаж, я услышал громкий ужасный крик. Только что я отворил дверь, как услышал: "Да меня вот и батюшка хорошо знает!" Это говорил житель деревни Баженовки Григорий Кириллович.

	С матушкой Александрой. 1912 г.

Ко мне обратился казак, стоящий около него, с вопросом, действительно ли я знаю этого гражданина и с какой стороны. В это время Григория Кирилловича потребовали к полковнику в другую комнату, куда вместе с ним направился и я. Я сказал полковнику, что Григорий Кириллович мне хорошо известен, имеет большую семью, ни в чем предосудительном не был замечен, но ввиду того, что на войне был фельдшером, Щетинкин мобилизационным порядком принудил стать фельдшером в его отряде.

- В чем его вина? - спросил полковник.

- Мы сейчас встретили его на дороге. Он ехал в Улуй. Мы его окликнули. Он нам ответил: "Свой, товарищи!" Мы его и привели сюда.

- Отпустите, пусть идет куда хочет, а ты молись Богу за батюшку, если бы не он, то получил бы и ты горяченьких.

В это время ввели двоих ребят лет по двадцати, моих прихожан из деревни Сучковой. Я сейчас же вступился за них, говоря, что их хорошо знаю, это хорошие ребята и т. д. Но полковник не дал мне договорить: "Батюшка, не будем мешать друг другу. Вам, поверьте, не место здесь, лучше будет, если вы пойдете домой!" Не успел он это проговорить, как я оказался не то выведенным, не то вытесненным за дверь, за которой вскоре раздались снова крики и вопли. Я постоял. Рванул дверь, но ее, очевидно, держали. Снова постоял. Сбежал в нижний этаж и, не заходя в комнаты нижнего этажа, поплелся тихо к себе домой.

Не помню, спал ли я эту ночь. Рано утром, до солнечного восхода, я снова отправился к дому Климовского. Между домом Климовского и зданием волисполкома начинается ров и по нему дорога на реку Чулым. Почти на дороге лежали два трупа, раздетые и растрепанные. Один выше, на покатой стороне рва, другой ниже, в самом рву. Около верхнего стояла и хрюкала свинья. Вдруг эта свинья схватила зубами за плечо труп и начала трясти головой и рвать его зубами. У меня от этой картины буквально как бы перевернулись все внутренности. Я бросился в дом Климовского в надежде выпросить у полковника позволение убрать трупы. Но у дома Климовского мне сказали, что полковник и его штаб перешли ночью на другую квартиру. Я направился туда, но там мне сказали, что полковник спит. Я заметался по улице, пробежав торопливо к своему дому и обратно к квартире штаба несколько раз. В это время я заметил еще один растерзанный труп неизвестного мне человека. Я снова бросился к полковнику. Он встал и умывался. Я выпросил у него позволение убрать и похоронить трупы и спросил, что же ожидает село и его жителей. Он ответил:

	Станция Ачинск

- А ваш Улуй я сотру с лица земли. Весь выжгу, а население расстреляю, по крайней мере каждого десятого, считая баб и ребятишек!

- В таком случае, я надеюсь, что вы не откажете в моей просьбе начать выжигать село с моей квартиры, а при расстреле начать с меня, десятой расстрелять мою жену, двадцатым - моего первого ребенка, тридцатым - второго и так далее до последнего!

- У меня нет, правда, ясных доказательств вашей виновности. Ваш дом и ваше семейство будут из общего числа исключены!

- Полковник, подумайте, что вы говорите! А разве у вас имеются ясные доказательства виновности каждого ребенка, каждой женщины, каждого жителя?

- А! Пустая трава из поля вон!

Полковник умылся и сел пить чай. Я же за это время страшно разнервничался. Плакал, умолял пощадить граждан, лучше расстрелять меня и мою семью. Ползал на коленях. Полковник сначала шутил, потом начал успокаивать меня, приглашал пить с ним чай, плюнуть на все. В этот же день был собран сход жителей села Большой Улуй. Офицер штаба сказал им: "Я не знаю, что предпримет полковник для того, чтобы наказать вас, но думаю, что вам мало не будет".

Я вызвался снова просить полковника за жителей. Снова побежал к нему. Полковник был уже в умиротворенном настроении и обещал мне, что больше никаких репрессий по отношению к большеулуйцам не будет, что и исполнил".

Время было страшное, беспощадное. В тех же местах, неподалеку от села Бирилюссы, служил священник Трофим Кузнецов [3]. Однажды в село въехал отряд красных. Расспросив, где дом священника, они направились прямо туда, вошли в горницу и, ничего не объясняя, приказали: "Ну, отец, давай собирайся. Пошли". Батюшку посадили на телегу, отвезли на кладбище, привязали к березе и каждый красноармеец в него выстрелил.

Как-то вооруженный отряд обстреливал Большой Улуй. Стреляли так сильно, что начали загораться дома. Матушка Александра спустилась с детьми в подпол, а о. Евфимий решил идти в храм. Старшая дочь Антонина схватилась за его рясу и не отпускала. Пришлось идти с ней. По дороге у батюшки от жара вспыхивали волосы на голове.

Он прошел в алтарь, открыл царские врата и начал молиться. В храме их было только двое: священник у престола и ребенок на коленях перед алтарем. Девочка плакала и просила Бога их всех пожалеть. Отец Евфимий говорил впоследствии: "Это детская молитва спасла село".

Советская власть пришла в Сибирь в 1922 году, а вместе с ней - обновленчество. В благочинии о. Евфимия часть приходов и духовенства примкнули к раскольникам, но сам он распоряжения обновленческого уездного церковного управления (УЦУ) игнорировал. За это УЦУ в ноябре отстранило его от должности благочинного. И хотя созванный тогда же съезд священников и прихожан постановил оставить его в должности, батюшка отказался. В июле следующего года обновленцы уволили его за штат, запретив в священнослужении, однако о. Евфимий продолжал служить. Живоцерковники обратились к гражданской власти с просьбой выслать непокорного священника за пределы округа. Поскольку власти с арестом медлили, в январе 1924 года раскольники лишили его сана, но он продолжал служить, не обращая внимания на прещения и угрозы. В августе его арестовали, продержали месяц в Ачинской тюрьме, а затем отправили в тюрьму при Красноярском ГПУ. Когда в начале декабря он вернулся в Большой Улуй, в его храме служил обновленец и все церкви в округе были захвачены обновленцами.

Весной в Красноярск прибыл православный епископ Амфилохий (Скворцов) [4],

который благословил о. Евфимия служить, где представится возможность. Узнав об этом, большеулуйцы принудили обновленца покинуть село, и Великий Четверг батюшка уже служил в своем храме, а к июню все четырнадцать церквей благочиния вернулись в Православие. Отца Евфимия вновь избрали благочинным, владыка утвердил его в должности, а вскоре перевел в Ачинск настоятелем Троицкого собора. После смерти Святейшего Патриарха Тихона и ареста Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра [5] был организован григорианский ВВЦС (высший временный церковный совет), претендовавший на административное управление Церковью. Ачинское благочиние и церковный совет Свято-Троицкого собора попросили о. Евфимия и старосту Сергея Митрофановича Байнова выяснить каноничность претензий ВВЦС, и в ноябре 1927 года те выехали в Москву. По дороге они посетили в Ярославле митрополита Агафангела (Преображенского) [6], в Москве побывали у митрополита Сергия (Страгородского), встречались с архиепископом Звенигородским Филиппом (Гумилевским) [7] и, наконец, в качестве гостей присутствовали на четырех заседаниях григориан, проходивших в Донском монастыре.

Суждение о. Евфимия было однозначно: ВВЦС неканоничен, единственная его цель - с согласия безбожных властей внести разлад в Церковь. Спутник же его считал, что соборной общине может быть большая выгода от признания ВВЦС. На объяснения батюшки он возразил: - А в старой Церкви были офицеры и дворянство, которые вовсе не верили в Бога.

- Но старая власть не гнала Церковь, как нынешняя советская, а я буду всегда на стороне такой власти и таких людей, которые дают свободно веровать,- ответил о. Евфимий.

По возвращении в Ачинск было созвано приходское собрание, на котором староста предложил признать григориан, а о. Евфимий подробно объяснил, почему этого делать нельзя. Община собора, а за ней и все храмы благочиния отказались признать ВВЦС.

В конце 20-х годов гонения на Церковь усилились. Комсомольцы глумились над Православием, над нравственностью. По Ачинску расхаживали голые люди, нацепив кумачовые полосы с надписью: "Долой стыд и совесть!", так что матери задергивали занавески на окнах, запрещая детям выглядывать на улицу. В 1929 году власти попытались сбросить колокола с Троицкого собора, но прихожане легли на землю, не позволяя безбожникам войти в церковную ограду. Те на время отступили.

Гонения обрушились на о. Евфимия - у него отобрали дом и все имущество. После долгих поисков в глухом конце города удалось найти баню, где и поселился батюшка с матушкой и семерыми детьми. Из мешков, наполненных соломой, сделали большой матрац, на котором спали дети. В углу стоял маленький столик, в предбаннике были сложены дрова.

В ноябре о. Евфимия арестовали. Лишившись единственного кормильца, матушка была в отчаянии. Не раз ей приходила мысль, затопив печь, напустить угарного газа, чтобы уморить разом и себя, и детей. Но Господь их не оставил - прихожане стали приносить продукты, которых хватало и детям, и для передач в тюрьму.

Однажды Антонина пошла навестить отца. Полуподвальные тюремные окна выходили на улицу, но конвоир к ним не подпускал.

- Пожалуйста, скажите, где мой папа? Я хочу только голос его услышать. Скажите, какое окошко?

- Иди, девочка, отсюда, нам не велено разговаривать. Иди отсюда!

- А почему вам не велено разговаривать?

- Потому что я на посту.

- Может быть, вам нужно кого-нибудь убить, то вы меня убейте, а папу не убивайте. Пожалуйста, отпустите его! - И, нагнувшись поближе к окошкам, крикнула: - Папочка!

Отец услышал и сказал:

- Подальше отойди от окна, а не то не этот конвоир, так еще кто-нибудь выстрелит.

- Папочка, скажи мне что-нибудь.

- Вы хоть что-нибудь ели сегодня? Что вы сегодня ели?

- Папочка, да мы и тебе принесли.

Начались тяжелые допросы. Батюшку обвиняли, что он "не только не любит власти, ее мероприятий и коммунистов вообще в настоящее время, но в прошлом, в период колчаковской реакции, вел с ними активную борьбу путем выдачи партизан и сочувствовавших советской власти лиц карательному отряду Колчака"; "не являясь сторонником советской власти, вел систематическую антисоветскую агитацию", говорил, что "советская власть заставляет отречься от Бога и от Церкви".

Отец Евфимий все обвинения отверг. "Всякого, кто хотел бы утверждать и говорить, что у меня еще были какие-либо сношения с представителями или участниками колчаковской реакции, я считаю и называю лжецом и те слова и донесения ложью. Если бы мне пришлось и погибнуть, я погиб бы с мыслью, что никому и никогда намеренно не сделал зла",- писал он. Показания свидетелей лишь подтвердили его невиновность. В камеру к батюшке посадили осведомителя, который убеждал его отказаться от сана.

- Многие священники сейчас работают бухгалтерами, секретарями,- говорил он. Но о. Евфимий ответил:

- Бросить священство - никогда не брошу! Служу я по убеждению. Может быть, будет время, когда нас будут возить под соломой, чтобы совершать службы в подвалах или даже ямах, и тогда я не брошу служить. Советская власть преследует христианство. Христианство останется. Возможно, останутся только одни сильные, которые сумеют возродить христианство. Были в древности такие периоды, когда христиан сжигали, но, несмотря на это, в катакомбах, в подвалах христиане остались, и христианство восторжествовало.

- Сейчас вырастет молодое поколение, и оно бросит заниматься религией. - Ребенок с молоком матери впитает в себя идеи христианства. В феврале Особое Совещание при ОГПУ приговорило его к трем годам сибирского лагеря. Он вышел оттуда едва живым, и жена написала старшей дочери: "Еще один нахлебник приехал". От расстройства Антонина заболела. Мысль об отце не давала ей покоя, и она решилась просить помощи у своего начальника, хотя в прошлом он был красным партизаном и надежды на его сочувствие было мало, тем более теперь, когда ее отец-священник вернулся из лагеря. Всю дорогу Антонина усердно молилась, а когда вошла в кабинет, начальник, не дожидаясь ее просьбы, сказал: "Мы вам муки дадим двадцать килограмм, вам отвезут ее на станцию, вы ни о чем не беспокойтесь". Это был 1933 год, когда люди тысячами умирали от голода.

Добравшись до баньки, в которой жили родители, Антонина остановилась, не решаясь войти. Отец Евфимий выглянул из-за двери, и дочь, упав на колени, просила прощения за мать:

- Папочка, прости! Прости! Прости!

Батюшка поцеловал ее в голову, сказал:

- Только я один во всем виноват, никто из вас ни в чем не виноват. Встань, ради Бога, не могу видеть тебя на коленях. Все страдания из-за меня, и вам приходится из-за меня терпеть.

В это время вошла матушка - она ходила выпросить хоть чашку отрубей и вернулась ни с чем.

- Мама, вот мука, не ищи нигде ничего. Никто у тебя не нахлебник. Это все вам - ешьте, ради Бога.

Собор в Ачинске закрыли, пришлось искать другое место. Прихожане скрипачниковской церкви позвали о. Евфимия к себе. Переехали туда, и с января 1933 года батюшка начал служить, но в апреле закрыли и этот храм. Наступили тяжелые дни. "Ужасное время было, что и говорить! - писал о. Евфимий дочери.- Недаром, уходя оттуда, я просил Бога: "Господи, не допусти меня скоро возвращаться! Пошли мне смерть, но не допусти возвратиться!" Ужас был полный! Тут ребятишки мрут с голоду, а тут я еще объедаю их! Тут я был виноват - что я не плотник, не кузнец, не чернорабочий... Доказывая всю мою ненужность, матушка говорила и то, что Женю [8] выгонят из-за меня, что Женя ворчит и не знает, как отделиться от меня. Одним словом, ужаснее ужасного!!!"

Чтобы не обременять семью, батюшка решил уйти. Стояла зима, самые морозы. Он сложил свои пожитки - столярный инструмент. Набралось два мешка. Попробовал поднять - тяжело, не дойти с ними до Ачинска. С Женей отец Евфимий простился еще утром, когда тот уходил на работу, и знал, что если сын, придя обедать, застанет его дома, то будет недоволен. Батюшка попрощался с женой и младшими детьми - никто его не удерживал, и, взвалив мешки на плечи, он вышел.

Прошел версту и все ждал: не выйдет ли кто из домашних, не позовет ли назад? Уже и сын должен прийти на обед - узнает, что отец только что ушел, побежит догонять, вернет, ведь такая на дворе непогода... Так прошел батюшка пять верст - и все оглядывался. Добрался до первой деревни. Смеркалось. Надо бы устроиться на ночлег, но заплатить нечем. И, миновав деревню, он пошел дальше. Наступила ночь, мороз с каждым часом усиливался, а сил оставалось все меньше. Не доходя верст десяти до Ачинска, отец Евфимий изнемог окончательно и сел. Твори, Боже, Свою волю, нет сил идти, подумал он. Минут через пять на дороге показались сани, проехали было мимо, но потом остановились. Мужик-возница спросил:

- Кто сидит?

- Человек.

- Чего сидишь?

- Идти не могу.

- Замерзнешь!

- Наверное.

- Давай десять рублей! Довезу! - Если бы у меня был рубль, я сейчас зашел бы в Малый Улуй на станцию и доехал бы до Ачинска, но у меня и рубля нет.

- А кто ты?

- Бывший соборный поп.

- Как же ты очутился в таком положении?

А о. Евфимию уже и разговаривать лень, и ко сну клонит. Мужик постоял-постоял и говорит:

- Ну, садись вот на заднего коня.

А батюшка уже и подняться не может. Возчик посадил его, уложил мешки в сани и понесся вскачь. Удивительно, что о. Евфимий после этого не только не хворал, но даже не обморозился.

Все храмы в округе закрыли. В мае 1934 года прихожане Покровской церкви дальнего села Бея просили у архиепископа Ачинского и Минусинского Дионисия (Прозоровского), чтобы батюшка служил у них. Они сами перевезли его с семьей в Бею, а вскоре архиерей назначил его благочинным 5-го округа Минусинского викариатства.

Сразу же после приезда власти начали преследовать о. Евфимия, хотя он теперь редко говорил проповеди, зная, насколько превратно понимают его слова осведомители. Видя, что налогами и поборами безбожники добьются разорения храма: не останется средств на закупку свечей, масла для лампад, муки для просфор, дров для отопления,- он несколько раз думал начать служить дома, но прихожане уверяли, что найдут возможность содержать церковь. Летом 1935 года, перед днем памяти преподобного Серафима Саровского, бейский исполком постановил: богослужение в храме "без производства полного капитального ремонта... считать невозможным; здание церкви до окончания церковным советом капитального ремонта закрыть" - и обязал в двухдневный срок приступить к ремонту.

На Ильин день председатель сельсовета пришел опечатывать храм, и о. Евфимию велели немедленно освободить церковную сторожку. Из храмового имущества позволили взять лишь штопаную-перештопаную ризу и несколько богослужебных книг. Батюшка с семьей перебрался на край села. Поселились в комнате, не имевшей отдельного входа, так что ходили через комнату хозяина. Через три дня пришел сотрудник НКВД и предупредил, что, если батюшка немедленно не пропишется на новом месте, его отправят в исправительно-трудовой лагерь. Паспортный стол оказался закрыт. В тот же день о. Евфимия обвинили в нарушении паспортного режима и приговорили к шести месяцам лагеря, но кассационный суд, куда он направил жалобу, изменил меру наказания на штраф.

После закрытия храма батюшка и церковный совет обратились во ВЦИК с просьбой позволить делать ремонт, не прекращая богослужений. Ответа не последовало. Послали повторную телеграмму, а вслед за ней письмо от общины. Вновь без ответа. Прихожане попросили исполком выделить помещение для совершения служб, а когда им отказали, решили искать сами. "Ищите,- сказали им,- и если оно нас удовлетворит, тогда разрешим".

Лишившись храма, верующие приходили к о. Евфимию домой, что доставляло хозяевам немало хлопот. Поэтому батюшка с семьей переехал в дом с отдельным входом и довольно большой комнатой, где можно было крестить, отпевать, а со временем и служить. Райисполком тем временем постановил "договор на аренду здания бейской церкви" с общиной верующих расторгнуть - и на Рождество о. Евфимий служил в своей домашней церкви. Присутствовало человек двадцать. Следующая служба, на Крещение, совершалась ночью и окончилась на рассвете. В проповеди батюшка сказал: "Братья и сестры, нам приходится служить воровски, как изгнанникам, и в этом виноваты вы сами, своим слабоверием, тем, что отступили от Церкви. Вы все боитесь. Вы пугаетесь, если кто вам покажет мизинец, а если уж топнет ногой, то вы от страха в землю готовы зарыться, а нужно все невзгоды переносить с терпением, как наши апостолы, как терпели старообрядцы при царском правительстве. Они готовы были тайно в соломе перевозить священников, чтобы только служить. Вот и нам, возможно, придется служить и в тайге, и в подполье, все терпеть, все переносить".

Когда о. Евфимию жаловались на горькую долю, он молча и смиренно слушал, хотя и сам жил впроголодь, но однажды сказал: "Мы всегда только жаловались и жалуемся. Помните, как в начале революции вы жаловались на богачей и нанимателей? Сколько было разговоров и вариаций: "А хорошо нам было, когда мы на вас работали за пять фунтов в день?" А ведь, кроме этих пяти фунтов, во время нашей работы богач кормил еще нас раза по три в день. А теперь вы жалуетесь, что вам приходится работать только за один килограмм в день и советская власть более ничего не дает. Не жаловаться нужно, а исполнять заповеди и все терпеть. У нас в том положении, в котором мы оказались, не остается выхода, как терпеть советскую власть и все приносимые ею неустройства. Если уж нас объявили бревнами, предназначенными для строительства государственного здания, то у нас уже нет выхода, как терпеть, пока все не построится".

Кто-то в присутствии батюшки начал возмущаться, что родители не крестят детей. Отец Евфимий не выдержал: "Не крестят... А вот если бы пришла другая власть и начала бы зверски убивать всех некрещеных детей, тогда мы стали бы возмущаться, глядя на эту ужасную нелепость. А между тем мы не возмущаемся тем, что убиваем сами души своих детей, лишая их крещения и тем лишая их жизни вечной. Если бы избиение некрещеных было бы недалеко от нас, то мы поторопились бы скорее окрестить своих детей, бросились бы все к священникам. А между тем мы совершенно не обращаем внимания, что ужас смерти у каждого из нас за плечами. И не торопимся приготовить ни себя, ни детей своих к встрече с этим ужасом".

Годы, проведенные в тюрьме, непосильный труд в лагере и голод подорвали здоровье о. Евфимия. В 1936 году у него случился инфаркт. Видя, что положение серьезное, Антонина упрашивала отца сфотографироваться - по смирению он имел единственный снимок, сделанный еще в молодости.

- Ты же не поставишь мою фотографию на виду, - сказал он дочери.

- Папочка, да что я! Да разве я могу не поставить твою фотографию на виду?

Батюшка согласился и, когда ему стало лучше, сфотографировался.

Приближался Великий пост. Отец Евфимий решил служить открыто - во всяком случае, на первой неделе, в Вербное воскресенье и на Пасху, а после как Бог даст. Сперва он не спрашивал разрешения властей, но потом, в конце поста, написал заявление, прося позволить служить на Пасху, Фомино воскресенье и на Радоницу. А про себя решил: разрешат или нет - все равно буду служить.

	Окрестности Ачинска

Человек тридцать верующих собралось у него дома, началась пасхальная заутреня. Около двух ночи ворвались сотрудники НКВД с обыском. Всех присутствовавших переписали, а батюшку арестовали. При обыске у него изъяли личную переписку, приходно-расходную книгу и книгу с регистрацией рождений, смертей и браков, церковную кружку, свечи, крестильные крестики, книжечки для поминаний и ветхую ризу.

Выяснив, что батюшка аккуратно вел записи рождений, браков и смертей, его обвинили в том, что он тем самым "вредил советскому государству, втягивал в преступления часть колхозников и трудящихся единоличников...". В объяснительной записке он писал: "Если меня необходимо обвинить - покоряюсь этому с радостью. По окончании следствия прошу меня из-под ареста не освобождать, потому что, освободившись, я снова буду чувствовать себя обязанным исполнять свои священнические обязанности, то есть и крестить, и отпевать, и совершать другие требы".

В мае следствие было завершено, заключенного перевели в Минусинскую тюрьму. Ему предъявили новое обвинение: "будучи священником, собирал у себя на квартире верующих и совершал богослужения, на которых высказывал антисоветские речи..." Отец Евфимий признал, что действительно служил дома, но все остальное отрицал.

В августе 1936 года Особое Совещание при НКВД приговорило батюшку к трем годам лагеря. Его отправили в Караганду, однако в степи сняли с этапа, отрядив перегонять стадо овец к озеру Балхаш. Затем заключили в лагерь недалеко от станции Долинка.

Через год против о. Евфимия начали новое дело. В то время он был в лагерной больнице, откуда отправил домашним последнее письмо. Писал, что состояние здоровья тяжелое; раздавили его очки, и теперь он слепой. Кроме того, украли обувь, белье и, наверное, выбросят из больницы раздетым, потому что его надо кормить, а он, как подследственный, числится уже не за лагерем, а за оперчастью.

15 сентября 1937 года протоиерея Евфимия Горячева расстреляли. В 2000 году Юбилейный Архиерейский Собор причислил его к лику Новомучеников и исповедников Российских. Память его совершается в день кончины, 15 сентября по новому стилю.

[*] Источник: Игумен Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Жизнеописания и материалы к ним. Книга 2. Тверь. ООО "Издательский дом "Булат". 2001. С. 281-303.

[1] Отец Владимир был сердечным, отзывчивым человеком, пользовался большим уважением среди крестьян. 24 января 1919 года его захватил отряд Щетинкина и расстрелял в полутора километрах от деревни Лодочная. На теле убитого, кроме огнестрельных ран, оказалось три штыковых. Память священномученика Владимира Фокина совершается 11/24 января.

[2] В 1919 году о. Михаила арестовали красноармейцы. Отъехав недалеко от села, вытащили его из саней, сорвали с него шубу и потребовали, чтобы он снял крест. Батюшка отказался. Крест попытались вырвать силой, но не смогли - сжимая его в руках, о. Михаил молился: "Прости их, Господи, не ведят бо, что творят!" Один из палачей выстрелил в него в упор. Батюшка упал, и в него выпустили зарядов двадцать зарядов. Память священномученика Михаила Каргополова совершается 18/31 января

[3] Память священномученика Трофима Кузнецова совершается на Собор Новомучеников и исповедников Российских, 25 января/7 февраля, если этот день приходится на воскресенье, или в ближайшее воскресенье после него.

[4] Священномученик Амфилохий, епископ Красноярский (1937). Память 18 сентября/1 октября.

[5] Священномученик Петр (Полянский), митрополит Крутицкий. Память 27 сентября/10 октября. См. о нем "Календарь" № 10 за 2003 год.

[6] Святитель Агафангел исповедник, митрополит Ярославский. Память 3 /16 октября.

[7] Викарий Московской епархии. Скончался 29 сентября 1936 года в ивановской тюрьме.

[8] Старшего семнадцатилетнего сына.

Друг священномученика Евфимия Горячева о. Никита Сторожев, после перевода о. батюшки в Ачинск служивший в Большом Улуе, также принял смерть в заключении. Родился он в 1885 году в селе Ново-Жуковка Вольского уезда Саратовской губернии. По окончании учительской школы решил стать священником, но поскольку принимать монашество не хотел, то должен был жениться - неженатых священников в приходские храмы не рукополагали. Невесты у Никиты не было, знакомиться с девушками он стеснялся и искать невесту поехал в Пензу, в институт благородных девиц. Женихи в пансион ездили часто, и начальство обязательно наводило о них и их семьях самые подробные справки, чтобы не повредить репутации пансиона.

Никите показали одну из воспитанниц, Валентину, родом из крестьян. В надежде, что единственная дочь, получив образование, станет воспитательницей и подыщет себе приличное место - а детей она любит,- ее отец с матерью продали корову, кое-что из имущества и внесли в институт первый взнос.

Девушка Никите понравилась, поехали к родителям, и те благословили на брак. Молодых обвенчали, но оба они были так стеснительны и стыдливы, что всю жизнь прожили как брат и сестра. Однако детей им Господь послал. Однажды к матушке Валентине пришла прислуга:

- Матушка, женщина просится пустить ее в баньку.

- Почему в баньку? Пускай идет в дом.

- Она хочет в баньку.

- Ну, может, она хочет помыться,- недоумевала хозяйка,- тогда помоги ей.

А через два дня прислуга сказала: - Матушка, стыдно сказать, но у нас ребенок в баньке. - Это надо же, ну так покорми его.

- Я все сделала. Женщина просит оставить ребенка на несколько дней, пока она на работу устроится.

- Хорошо, пусть оставит. Надо будет только как-нибудь обо всем этом отцу Никите сказать.

За ужином батюшка заметил, что жена чем-то смущена, спросил:

- Вы, наверно, хотите мне какой-то вопрос задать?

- Да, хочу,- едва выговорила она.

- Пожалуйста.

- Батюшка, у нас ребеночек есть.

- Какой ребеночек?

- Вот попросилась одна женщина и в баньке оставила ребеночка.

- Ну оставила, так надо крестить. Когда родился ребеночек? - И посмотрел в святцы.- Прокопий будет.

Мать так и не вернулась, и мальчик воспитывался в семье священника. Когда ему было лет шесть, в Большом Улуе несколько дней простоял обоз с корейскими детьми. Как-то о. Никита с женой и маленьким Прокопием проходили мимо. Видят, на телеге лежат дети, завернутые в тряпье, ротики открывают, голодные.

- Люди, возьмите по ребеночку, воспитайте. Ведь это круглые сиротки погибают. Ведь они маленькие, их кормить надо! - сказал возчик. Прокопий попросил:

- Мамочка, возьмем одного ребеночка!

- Которого?

- А вот этого.

- Ну раз ты выбрал... братика или сестричку - мы дома посмотрим...

Ребенок оказался девочкой. В крещении ее назвали Марией. Дети были большим утешением для о. Никиты и матушки Валентины - благодарное детское сердце глубоко отзывалось на любовь приемных родителей. ... В 1935 году о. Никиту Сторожева арестовали и отправили в лагерь неподалеку от Кемерова. Здесь он тяжело заболел воспалением легких. Узнав об этом, матушка срочно собралась и поехала к мужу. Они успели проститься. Вскоре батюшка скончался, и начальство разрешило жене взять его тело для погребения.

[*] Источник: Игумен Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Жизнеописания и материалы к ним. Книга 2. Тверь. ООО "Издательский дом "Булат". 2001. С. 303-305.