ПРАВОСЛАВНЫЕ НОВОСТИ РЕГИОНА

«Секрет жизни в смехе и смирении». История писателя, который мог стать святым

06 август 2020

Он прожил очень непростую жизнь, много болел и стойко переносил бездетность. Но сделал все, чтобы стать для современников не олицетворением тягот и лишений, а символом веселости, простодушия и доброты. 29 мая 1874 года родился английский писатель, поэт, философ, журналист, оратор и христианин Гилберт Кит Честертон.

Однажды его пригласили на упражнения кавалеристов в вольтижировке. В ответ он добродушно заметил, что может быть пригоден на ипподроме разве что в роли препятствия, если его уложат на спину и коням придется перемахивать через его монументальное пузо.

«У него была потребность обратить в шутку все относящееся к нему лично, — отмечал Сергей Аверинцев, — кроме его убеждений и актов морального выбора».

В сторону Рима

В 34 года он написал один из своих самых знаменитых романов — «Человек, который был Четвергом». Лихо закрученный сюжет с интенсивным символическим сиянием, предопределившим искания Кафки и Борхеса, и фирменная честертоновская парадоксальность, которая не только задает фабулу, но выступает нервной системой произведения: судьба мира, оказывается, по-настоящему интересует лишь тайное общество анархистов и гоняющихся за ними полицейских. Сытым буржуа, пользующимся благами этого мира и больше всех, казалось бы, заинтересованным в сохранении «нормального» мирового порядка, такие «мелочи» просто не интересны.

Хотя самого Честертона при желании легко обвинить в буржуазности. Он плотно укоренен в английской почве во всех смыслах — вот его дом, его семья, горящий камин, писательское кресло. Он не побежит на баррикады ради интересов угнетенного рабочего класса. Не отправится в Африку помогать голодающим народам. Он вкусно позавтракает, наденет строгий костюм и сядет работать — продолжать очередную полемическую статью против «любимого» Бернарда Шоу или дописывать философское эссе. Честертон подчеркнуто не борется с бытом, с удобствами мира сего, даже, казалось бы, с земными привязанностями. Он выбирает какую-то иную аскезу — дисциплину воли и мысли.

Когда к началу XX столетия людям с особенной силой захотелось перемен, новой морали, новых правил жизни, качественного скачка вперед, мало кому приходило в голову строить «светлое будущее», озираясь на проповедь в древних храмах. Христианству, ставшему к тому времени больше традицией, чем живой верой, на тот момент было уже XIX столетий. За эти века оно в каком-то смысле стало терять для Европы «свежесть и привлекательность».

Как-то не приходило в голову молодому поколению искать ответы на актуальные вопросы современности в «старом добром христианстве». Если говорить точнее — от Церкви не ждали прорыва и прогресса. А именно этого хотела Европа (Англия в том числе) в начале XX века. Но Честертон, со своим непоколебимым умением не плыть по течению, заставил по-новому взглянуть на учение галилейского Странника.

Именно в это революционное время (хотя в Британии общественное «бурление» так и не переросло в настоящую революцию — чему, кстати, очень удивлялся Владимир Ленин) Гилберт Кит Честертон делает шаг «назад» — так, по крайней мере, казалось многим его современникам — разворачивается от англиканства, в которое только-только привел супругу, в сторону католичества. Надо ли говорить, что такой разворот — а как воспринимается Римский престол в Англии, всем известно — не мог рассматриваться окружающими как прогрессивный.

Честертон открыто декларирует: «Можете говорить что угодно, но здравый смысл — со Христом, с Евангелием».

Все, что пытается отойти от Благой Вести, всегда впадает не только в дебри духовных заблуждений, усмотреть которые способны только опытные старцы, но и в интеллектуальные, чисто умственные повреждения и ошибки. И писатель берет это «оружие» — человеческий ум, логику — в свои руки. «Противника» не будут увещевать морализаторством — с ним сыграют в своего рода шахматы.

Тут надо оговориться: была у Честертона одна «слабость» — он слишком верил, что его читают и слушают умные люди, в том смысле, что эти люди всегда пользуются своим умом и доверяют ему. Доверяют и меняют свои жизни в соответствии с открытиями этого ума. Наверное, отсюда его синдром полемиста — готовность спорить с кем угодно и настолько долго, насколько того потребуют обстоятельства.

Но ни при знакомстве с его письмами и статьями, ни при чтении его рассказов и романов ни разу не возникает ощущения, будто писатель любуется своими рассуждениями со стороны, захлебываясь «пеной собственной правоты», как это бывает у многих проповедников. То ли это чисто английский такт и уважение к личности собеседника, то ли присущий персонально ему демократизм — но он не возвышает себя над реальным или воображаемым оппонентом. Над своим читателем. Заносчивый снобизм, пылающий, искрящийся восторг неофитства для него мало характерен.

Честертон — это вообще удивительный образец того, как можно быть/жить христианином и при этом никого не задушить в порыве своей праведности. Он, вероятно, менее всего задумывался о своей посмертной канонизации — поэтому и был весьма свободен в своих суждениях, слабо заботясь о внешней каноничности своего бытия. По некоторым данным, высказывания Честертона относительно иудаизма (правда, вольно толкуемые и вырванные из контекста) стали препятствием на пути его беатификации, инициированной Католической Церковью. Ряд сомнительных аргументов обрел статус «неопровержимых» в руках «адвокатов дьявола», и присвоения чина блаженного известному писателю не состоялось.

Хотя Наталья Трауберг, главный переводчик Честертона в России, уверена, что Честертон был поистине святым человеком. «Святые, как солнце, — писала Наталья Леонидовна, — светят на правых и неправых, а уж тем более — на несчастных. Россия была очень неправой и очень несчастной. Может быть, именно поэтому Честертон особенно связан с ней».

Остронравственный детектив

Католический священник отец Браун — пожалуй, самый известный и полюбившийся всем персонаж Честертона. Пастор умен и обаятелен. Но самое главное — он знаток человеческой души. Он четко понимает, что за любым преступлением всегда скрывается победа греха над законом, победа ненормальности над нормальностью. В этом смысле зло всегда обречено, оно нежизнеспособно. И преступники — это, прежде всего, поврежденные люди. Да, все поражены грехом, но в преступнике зло явно вырвалось наружу, оставив «материальный след» не только во внешнем мире, но и в его душе.

В одном из рассказов отец Браун, устроившись под деревом, на котором сидит дерзкий и хитрый преступник Фламбо, сопровождавший пастора во многих историях, рассуждает: «У вас еще есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей профессии надолго их не достанет. Можно держаться на одном уровне добра, но никому не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору. […] Я знаю, что у вас за спиной вольный лес и он очень заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод […] и верхушки деревьев будут совсем голыми».

Отец Браун, говоря современным языком, — удачный «маркетинговый ход» Честертона. Выбрав форму детектива — набиравшего обороты популярного жанра — писатель обеспечил повышенный спрос на свои книги. И детективные сюжеты, всегда взывающие к напряженной работе мысли, как нельзя лучше подходили под ненавязчивую апологию христианского откровения.

Честертон не был бы собой, если бы сочинял логические задачки в литературной форме только для развлечения читателя, для «времяпрепровождения» (а еще хуже — для того, чтобы «убить время»). Нет, это непредставимо. Философ относится ко времени читателя с уважением — он хочет напитать его не книжным фаст-фудом, а ценными мыслями, которые подобно добрым семенам будут постепенно прорастать в душах еще долгое время.

Спорить, не ссорясь

Огромное место в жизни Честертона принадлежало спорам. Хорошо обдумать свои аргументы, с жаром и напором их защищать, приводить новые доводы и опровергать возражения оппонента было для него одним из самых любимых занятий. Удивительно, как он не переругался со всеми своими видными современниками, творившими в Англии. С кем только он не спорил! Он добросовестно вступал в дискуссии с любыми персонами и социальными группами — от правоверных мусульман до еврейских банкиров.

Легендарная «серия игр» с Бернардом Шоу — их увлекательный полемический пинг-понг — это отдельный жанр, в котором стороны вели себя принципиально, но по-человечески. «Честертон спорил с Шоу буквально обо всем на свете и еще кое о чем — о Боге и религии, о науке и научности, о национальном вопросе, о наилучшем социальном устроении человечества; и прочая, и прочая, — удивлялся Сергей Аверинцев. — Они спорили приватно и публично, устно, письменно и печатно, в письмах, статьях, книгах, рецензиях и лекциях».

Наверное, надо иметь соответствующее воспитание и очень дисциплинированный ум, чтобы так долго — и честно! — спорить с человеком и сохранить с ним вполне себе приятельские отношения.

— Посмотрев на вас, можно подумать, что Англия голодает, — обратился Честертон к Шоу во время очередного спора.

— Зато глядя на вас, можно подумать, что вы в этом виноваты, — бодро парировал оппонент.

«Я ненавижу ссору, — любил замечать Честертон, — потому что это помеха спору».

Терапия доброй улыбки

Его внешность — хорошо упитанный добряк с аккуратными усиками, густой шевелюрой и непомерным ростом — словно создана для того, чтобы быть запечатленной в карикатурах. Смешные и незатейливые портреты Честертона выходили из-под карандашей и его друзей, и его недоброжелателей.

Бернард Шоу писал: «Честертон — наш Квинбус Флестрин, Человек-Гора, исполинский и округлый херувим, который не только до неприличия широк телом и умом, но словно бы продолжает на наших глазах расширяться во все стороны, пока мы на него смотрим» («Квинбус Флестрин» — прозвище Гулливера в стране лилипутов. — Прим. авт.). По примеру самого Честертона, а главное — по его воле, все говорили о нем как о Квинбусе Флестрине, или о библейском Левиафане, или о Гаргантюа.

Возможно, его излишняя тучность и огромный рост были симптомами какого-то заболевания, и, уж конечно, такие внушительные параметры осложняли правильную работу сердца и доставляли массу проблем писателю, но Честертон сделал все, чтобы его комплекция ни у кого не вызывала ни сострадания, ни жалости — только веселье. В умении нарочито-несерьезно посмотреть на себя, высмеять свои недостатки и несовершенства присутствует немалая доля чисто английского чувства юмора.

В своей книге «Еретики» Честертон вывел очень простую внешне, но катастрофически сложную для выполнения формулу: «Секрет жизни — в смехе и смирении».

И этот смех — здоровый, жизнеутверждающий, сильный и в то же время смиренный — неизменно присутствует на всех страницах, вышедших из-под пера Честертона. Это не ехидные смешки, не одинокие шутки в море ровного текста, не искусственный комизм описываемых ситуаций. Нет, его юмор лежит глубоко в основании текста, это не просто часть его генетической структуры, а то, на чем основывается все мировосприятие автора.

«Мне не было нужды соглашаться с Честертоном, чтобы получать от него радость, — писал К.С.Льюис в своем труде “Настигнут радостью”. — Его юмор такого рода, который нравится мне больше всего. Это не “остроты”, распределенные по странице, как изюминки по тесту булочки, и уж вовсе не заданный заранее тон небрежного пошучивания, который нет сил переносить; юмор тут неотделим от самой сути спора, диалектика спора им “зацветает”, как сказал бы Аристотель. Шпага играет в лучах солнца не оттого, что фехтовальщик об этом заботится, просто бой идет не на шутку и движения очень проворны».

Юмор Честертона оказывает на человека оздоравливающее действие: это терапия цельного мышления и доброй улыбки над миром, который так упрямо хочет скатиться в миражи неясных влечений.

Честертон довольно рано уяснил, что без того, что мы привыкли называть юродством, «безумством Христа ради», обойтись в его художественной литературе вряд ли получится. Персонаж, от лица которого говорит автор, почти всегда внутренне отличается от большинства окружающих его людей. Эта разница часто превращается в инаковость, которая может быть расценена миром то ли как сумасшествие, то ли как гениальность. «То, что вы делаете, так глупо, что должно быть правильно», — говорит одна из его героинь.

Даже отец Браун — казалось бы, предельно «приземленный», реальный человек — все равно пребывает где-то в своем, обособленном, мире, немного за пределами Земли.

Сам Честертон очень схож со своим священником-детективом. И хотя прототипом литературного персонажа считается реальный священник Джон О’Коннор, сам автор при определенных условиях мог бы стать таким вот пастором, очень умным, проницательным, в свободное время или при необходимости помогающим полицейским распутывать сложные криминальные дела. Непринужденно, с сигарой во рту. А вечером, после трудного, но продуктивного дня — сидел бы с бокалом виски перед камином, продолжая обдумывать детали расследуемого преступления. Действительно, есть к чему придраться комиссии по канонизации.

Дом и свобода

Наталья Трауберг отмечает, что знакомство советских читателей с Честертоном в 50-60-е годы стало, как бы это банально ни звучало, глотком свежего воздуха. Советская реальность местами была совсем уж концентрированно абсурдна. И люди думающие — а значит, живые — не могли не видеть этого. Такие люди страдали. И, конечно, им нужно было утешение. Утешение сильным словом и трезвой мыслью. Все это можно было отыскать в книгах британского философа — и самиздат подпольно разносил эти «пилюли» всем неравнодушным к жизни своей души.

«Честертон был для нас противоядием в 1950-е и 1960-е годы, — вспоминает Трауберг. — Прежде всего, конечно, его апология радости противостояла неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центростремительного и центробежного, эсхатологической легкости и космической обстоятельности учило нас не кинуться ни “влево” (что было бы вполне естественным), ни “вправо”, за пределы христианства».

Впрочем, тут интересно пояснить: отношения молодого советского государства с уже достаточно известным к 1917 году в мире Честертоном были «романтическими». Пафос социальной справедливости, который присутствует в творчестве англичанина, воодушевил большевистских пропагандистов взять западную знаменитость «на вооружение».

В 1923 году режиссер Камерного театра Александр Таиров даже поставил смелый, с нескрываемо вольными интерпретациями спектакль по роману «Человек, который был Четвергом». Даже беглого взгляда на фотографии этого перформанса, экстравагантно воспевающего мощь революционного преобразования мира и пиршество анархистов, достаточно, чтобы понять — автор первоисточника не испытывал по этому поводу никакого восторга.

В 1917 году, когда пламя русской революции только разгоралось, состоялась очень любопытная встреча Честертона с Николаем Гумилевым. Русский поэт в военной форме пламенно и воодушевленно говорил ни много ни мало о том, что надо передать всю власть поэтам. Вот как оценил смелый проект Гумилева англичанин:

«Говорил он по-французски, совершенно не умолкая, и мы притихли, а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того — с каждым встречавшимся мне русским.

Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом — был, и утопия его была намного безумней коммунизма. Он предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, стать полноправным правителем Англии…»

Впрочем, роман большевиков с защитником христианских ценностей не мог быть долгим — и после относительной вольницы 20-х и с наступающим протрезвением от революционного угара в 30-х советские уполномоченные органы издание английского писателя прекратили. К тому времени Честертон был известен практически во всем мире. Он объехал Соединенные Штаты, где, как сам выразился, «прочитал более 90 лекций людям, которые не сделали мне ничего плохого».

А советское государство постепенно переходило совсем на другие идеологические рельсы — «искрометные танцы анархистов» перестали вписываться в партийную линию. Анархисты стали врагами нового сталинского порядка — их бы первыми и отправили по известному адресу на Лубянке. Ну и с Честертоном к тому времени все стало понятно: он вовсе не про анархистов и даже не про детективов, он — про Христа и Его Евангелие.

Гилберт Кит Честертон почти легально вернулся в Россию лишь в 70-е. Это была страна победившего социализма, которой обещали построить коммунизм к 2000-му. В 1974 году в Москве даже организовали Честертоновское общество, председателем которого стал Инносент Коттон Грэй — кот Натальи Трауберг. Можно смело предположить, что сам Честертон был бы совсем не против кандидатуры серого кота Кеши на столь почетную должность. Вероятно, он эту кандидатуру первым бы и предложил. Несмотря на определенную карикатурность этого момента, членами общества стали филолог Сергей Аверинцев, поэт Томас Венцлова, литературовед Владимир Муравьев.

А за год до начала перестройки Честертон «пришел» к советскому читателю в сборнике «Писатель в газете».

«Что-то в этой книге есть»

Даже те, кто никогда не относился к Честертону с особой любовью и симпатией, признавали его несомненные заслуги и огромное влияние на все английское общество. Как отмечал тот же Николай Гумилев в письме Анне Ахматовой, с Честертоном в Англии считаются все — независимо от того, любят его или ненавидят.

Честертон — это такая глыба, которая заставила потоки мод и новых веяний вращаться вокруг себя.

Согласно общепринятому мнению, Честертон относился к детективному жанру как к некоему хобби — вещи, прямо скажем, второстепенной. И хотя именно детективы его в первую очередь прославили и приблизили к широкой аудитории, сам автор концентрировал свои усилия на обстоятельных трактатах, глубокомысленных эссе, биографиях известных людей и стихах.

В 1904 году Честертон написал свой первый полноценный роман «Наполеон Ноттингхилльский». В альтернативной реальности в Англии снова появляются рыцари, принимающие активное участие во внутриполитической борьбе.

Дальше был «Шар и крест», «Жив-человек», «Возвращение Дон-Кихота». У всех этих произведений есть одна общая мысль — духовную смерть может предотвратить лишь неравнодушие к истине, пусть даже вначале принимающее форму искренней борьбы с ней.

Что касается стихотворных опытов Честертона — хотя Николай Гумилев дал им относительно высокую оценку, а поэтические качества поэмы «Белый конь» в довольно сильных выражениях хвалил Оден — многие исследователи утверждают, что знаменитый англичанин писал довольно традиционные, если не сказать обычные стихи — как по форме, так и по сюжету. Тут трудно его обвинить в новаторстве — он не пытался экспериментировать со слогом и содержанием, честно создавая художественно ровные и в общем-то не претендующие на пьедестал почета зарифмованные строки.

Как Честертон писал биографии — это отдельная история с элементами анекдота. Как всегда лучше всего об этом сказал сам автор. Например, книгу о поэте Роберте Браунинге он характеризует так:

«Я написал книгу о свободе, поэзии, любви, моих мнениях о Боге и религии (исключительно незрелых), где время от времени встречалось слово “Браунинг”, которое я вводил вполне искусно, во всяком случае — с пристойной регулярностью. Были там кое-какие факты, почти все — неверные. Но что-то в этой книге есть, скорей моя юность, чем жизнь Браунинга».

А к биографии Чосера автор выдал такую рецензию: она для тех, «кто знает о Чосере еще меньше, чем он сам». Выбор героев, видимо, объяснялся личной, эмоциональной и душевной близостью — автора вряд ли можно заподозрить в конъюнктурных соображениях и заранее продуманных маркетинговых ходах.

Тем не менее, его варианты «ЖЗЛ» высоко оценивались современниками. Так, Томас Элиот назвал честертоновского «Чарльза Диккенса» лучшим, французский философ Этьен Жильсон похвалил труд о Фоме Аквинском, а Гарольд Блум — сочинение о Чосере. Известно, что к концу жизни писатель «замахнулся» на самого Шекспира… Но окончить этот труд не успел.

Не уклониться от благодарности

Аверинцев в статье «Гилберт Кит Честертон, или Неожиданность здравомыслия» утверждает: «Оптимист считает, что все идет к лучшему, что битва будет выиграна; для Честертона акценты ложились иначе — бытие хорошо не тем, что оно идет к лучшему, а тем, что оно противостоит небытию, и, чем бы ни кончилась битва, нужно с благодарностью принимать именно ее риск, ее нерешенность, ее непредсказуемость».

В своей «Автобиографии» Честертон не уставал любоваться дарованным ему счастьем: лучшие на земле родители, замечательные друзья, удивительная жена… Болезни, от которых он регулярно страдал, бездетность и многие другие тяготы — как будто не в счет, не имеют значения. А имеет значение — только тот свет, который он увидел однажды и пронес через всю свою жизнь, стараясь держать его не под сосудом, но на подсвечнике — да светит всем.

«Так живут и так видят хорошие, счастливые дети, ненадолго — молодые люди, иногда — старики», — писала Трауберг. Так — с безграничной благодарностью и смирением — Честертон жил всегда.

«Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, — мудро замечает Аверинцев, — а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое – достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья (…)

Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет, что надо, простить — именно простить, а не просто проглотить обиду, — не забудет, разумеется, и сам попросить прощения, и в акте благодарности примет и признает свое счастье своим умом и волей; либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни».

***

Ближе к концу жизни Честертон был наделен статусом рыцаря-полководца звезды Папского ордена Святого Григория Великого.

За какое-то время до его смерти и он, и близкие твердо поняли: дело идет к концу, организм уже не в силах продолжать свою ежедневную борьбу. Но ни в одном из своих предсмертных писем или высказываний он не обнаружил ни тени ропота, недовольства или обиды. Обретенный однажды свет был с ним всегда. «И все становится новым, хотя я становлюсь старым, хотя я становлюсь старым и умираю», — писал он.

Когда-то в своих ранних стихах он обещал ни на мгновение не пожелать, чтобы своя боль омрачила собой весь мир. Свое обещание Честертон выполнил.

Гилберт Кит Честертон умер 14 июня 1936 года в своем доме в небольшом британском городке Биконсфилд от сердечной недостаточности. Его последними словами стало приветствие супруги, которая не смогла прожить без своего мужа и двух лет… Эпитафия на надгробии Честертона гласит:

«Со мной он плакал», — Браунинг сказал,
«Со мной смеялся», — Диккенс подхватил,
«Со мною, — Блейк заметил, — он играл»,
«Со мной, — признался Чосер, — пиво пил»,
«Со мной, — воскликнул Коббет, — бунтовал»,
«Со мною, — Стивенсон проговорил, —
Он в сердце человеческом читал»,
«Со мною, — молвил Джонсон, — суд вершил».
А он, едва явившийся с земли,
У врат небесных терпеливо ждал,
Как ожидает истина сама,
Пока мудрейших двое не пришли.
«Он бедных возлюбил», — Франциск сказал,
«Он правде послужил», — сказал Фома.

Людмила Кириллова
По материалам: pravmir.ru

Информационно-аналитическая служба храма святого князя Александра Невского