ГАЗЕТА "СПАС"   <Все> Январь Февраль Март Апрель Май Июнь Июль Август Сентябрь Октябрь Ноябрь Декабрь   2004 2005 2006 2007 2008 2009 2010 2011 2012 2013 2014 2015 2016 2017 2018 2019 2020     №8 (125) август

ЦЕРКОВЬ И ОБЩЕСТВО 

Власти и иных благ земных никогда не искал Сергий

Кшиштоф Занусси — один из самых больших мастеров европейского интеллектуального кино. Кинематограф Занусси — это более восьми десятков кино- и телефильмов, это признание критиков и жюри международных кинофестивалей, но самое главное — это всегда непростая моральная задача, сложный неудобный вопрос и всегда… свобода, в которой зритель может искать ответ и находить себя. 17 июня мастер отметил 75-летие. Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл поздравил кинорежиссера Кшиштофа Занусси с юбилеем.

— Моя фамилия не польская, и по линии отца мы — итальянцы. Мои предки приехали в Польшу 150 лет тому назад на строительство железных дорог. Тогда в Габсбургской империи строились железные дороги. Вы знаете, в России это строительство началось с запозданием на двадцать лет, потому что после войны с Наполеоном были подозрения, что железные дороги могут оказаться опасными, что врагу будет удобно транспортироваться. Но в Австрийской империи они начали строиться в 40-е годы XIX века. Вот тогда в Польшу приехали мои предки. Так началась эта семейная авантюра, которая на мне заканчивается, потому что я — последний Занусси, который живет в Польше.

У меня и сейчас есть родственники в Италии. И всегда журналисты хотят, но стесняются задать мне вопрос, как я связан с известной компанией, которая занимается холодильниками и стиральными машинами. На самом деле, владельцы компании — мои далекие родственники. Мы не так много общаемся. Они не занимаются кино, а я не занимаюсь холодильниками. Это два разных мира.

Я родился за три месяца до Второй мировой войны, в 1939 году в Варшаве. Мне было три месяца, когда началась война. Мои родители мне рассказывали, что я родился довольно богатым ребенком, но, к сожалению, того, что было в младенчестве, я не помню, а потом все условное богатство ушло.

Например, первые три месяца у меня была медсестра. Я был поздним ребенком, кажется, очень желанным, так что мои родители обеспечивали меня, как могли. А с началом войны все изменилось, пришли времена, когда пришлось даже пить воду из лужи, потому что другой воды не было. Водопроводы прекратили функционирование, и мы пили только дождевую воду. Ничего, я выжил, вырос и даже аллергии никакой не имею. Мама кипятила воду над свечой на ложке, чтобы хоть как-то уничтожить бактерии. Сегодня для молодых это уже экзотика, им не понять, как мы жили в таких условиях и какие испытали контрасты между нищетой и относительным богатством.

Семья была интеллигентной. Мой отец и мой дед были инженерами, строителями. Предполагалось, что я стану архитектором. На самом деле, я даже готовился к экзамену, чтобы поступить в архитектурный. Мой отец в те времена заботился о моем развитии, о моем вкусе, показывал мне сталинские строения и объяснял, почему это сделано рукой неграмотного архитектора, почему оборвалась связь с историей, почему это безвкусно, почему это чуждо культуре. И, знаете, я подумал, что я должен буду такой архитектуре учиться, потом так строить, а вечером издеваться над собственной работой.

Тогда я решил, что я этого не буду делать, сделал такой решительный шаг, сказал: «Я буду изучать физику». В те времена, в 1955-м году еще были остатки сталинизма. Я не хотел изучать то, что связано идеологией. И биология, и география, и филология были отравлены этой идеологией. Только в химии, математике и физике идеологии не было. Я понимал, что смогу доверять моим профессорам, они не соврут.

Уже в средней школе в сталинские времена было ясно, отец много раз мне повторял: «Если тебе что-то преподают по истории, литературе, географии, приходи домой и спрашивай, мы тебе скажем: так ли это, или тебя учат неправде и твой учитель врет. На уроках отвечай так, как требуется, но верить в это не надо!» Так я получал двойное образование — утром в школе слушал одно, а вечером дома я учил то, как было на самом деле. Что касалось физики, математики — не было уже никаких сомнений, об этом мне отец говорил: «Можешь верить в то, что тебе учитель рассказывает».

— Да, точные. Поэтому я и выбрал точную науку — физику и очень благодарен за это судьбе. Я был довольно способным. Если бы я был чуть более одаренным, то я, конечно, остался бы физиком, если был бы совсем бесталанным, то, думаю, не поступил бы, потому что были серьезные экзамены. Но это было нечто среднее, поэтому я проучился четыре года.

Я был влюблен в физику и остался влюбленным до сих пор. Но физика в меня не влюбилась, поэтому надо было ее оставить и начать делать что-то другое.

Был уже 59-й год, я поступил на философский факультет. Тут надо кое-что объяснить: многие уже не помнят, что во всем соцлагере в государственных университетах нормальной философии не было, а тогда почти все университеты были государственными. Но Польша в этом смысле была исключением. После начала «оттепели» в Краковском университете преподавалась настоящая философия.

Моим профессором был Роман Ингарден, ученик Гуссерля. Он был настоящий ученый, феноменолог, один из творцов этого течения философии. Я мог радоваться прекрасному обучению философии. Три года там проучился, но, к сожалению, и это не было моим призванием. Меня это интересовало, но я знал, что профессиональным философом не буду, это не то, чем бы я хотел заниматься в жизни.

Я увлекался кино, театром, журналистикой, как многие студенты. Этого было немного, как развлечение, небольшие студенческие работы, но уже за них я получал призы. Когда я получал призы, я думал: «Ага, значит, это делаю хорошо». Как-то проводился национальный конкурс любительского кино, там было десять призов, я получил из них семь, просто разбил банк. В этом я увидел подсказку: «Может быть, это твое призвание?!»

Решил поступать в киношколу, Лодзинскую государственную киношколу. Экзамены были очень серьезными, большой конкурс — 100 кандидатов на одно место. Я сейчас рассказываю, что прорвался среди ста кандидатов, и, может показаться, что это звучит чуть-чуть нескромно, но, в то же время, это свидетельство для тех, кто боится, кто априори думает, что у него нет шансов. Так нельзя думать. Когда я приехал, то увидел, что из 100 кандидатов было 50 таких, у которых, как вы говорите по-русски, «крыша поехала», было понятно, что реально всего 50 кандидатов. Среди пятидесяти 25 — на первый взгляд — были даже хуже меня. Так я понял, что с 25-ю уже можно соперничать.

И меня приняли, приняли очень хорошо. Я говорю об этом без стеснения, потому что после трех лет учебы меня выгнали. Да, были такие колебания, к этому надо быть готовым в нашей жизни. Так бывает у всех, например, у политиков — сначала мгновение успеха, а потом приходит момент, когда вы никому не нравитесь. Тогда встает вопрос: «Кому я хочу нравиться? Чей голос для меня важен?» Так я спрашивал себя, когда меня исключили из Лодзинской киношколы. Правда, потом мне разрешили вернуться. Долго не буду об этом говорить, потому что на самом деле сегодня я понимаю, что мои профессора тогда в чем-то были правы, но и я отчасти был прав.

Мои профессора не знали, не видели того, что знал и видел я. Я тогда уже ездил за границу, во Франции видел картины «la nouvelle vague» — фильмы «новой волны» европейского кинематографа, я был на площадке режиссеров нового времени, я видел современное кинопроизводство. Когда я снял мою студенческую работу, профессора сказали: «Что ты делаешь? На что это похоже? Ты был любителем и вернулся к любительскому кино, ручная камера, все дрожит, импровизация. Так не делается профессиональная картина».

Меня выгнали в назидание для других студентов, чтобы они боялись вольности. Но уже мой дипломный фильм имел успех.

Это была получасовая художественная реалистическая картина, психологическая драма, но без диалогов и разговоров. Действие происходит в монастыре, где все молчат, поэтому главному герою, студенту, который приезжает работать в этот монастырь — он там занимается изучением памятников архитектуры, фотографирует, делает замеры для реставрации — там не с кем разговаривать, никто не отвечает на вопросы, все сохраняют молчание. Такой был сюжет.

Но у него возникает некая связь через взгляды с пожилым монахом, когда же тот старик что-то хочет молодому человеку сказать, оказывается уже поздно, он не успевает, умирает. Эта картина называется «Смерть монаха».

Мои преподаватели испугались, когда увидели, что это все происходит в монастыре, что постоянно на экране монахи. Для тех времен, тогда был 1966 год, все это не очень подходило, как-то в сценарии они этого не заметили. Мои мудрые профессора тогда сказали: «Надо сделать две копии, одну послать на Запад, а вторую — Москву».

Был какой-то конкурс во ВГИКе, комсомольский фестиваль студенческих работ. Я в одну ту же неделю получил два приза. Один в Москве — от атеистов, а второй — от евангелистов и католиков, награду от экуменического жюри на фестивале в Мангейме. Интересно, что интерпретация моей работы в одном и другом месте была очень противоречивой. Тогда я уже понял: где нет слов, там люди могут додумать что угодно.

— Да, конечно. Надо сказать, что для моего поколения верить было довольно просто, потому что это было время гонения верующих. Человек инстинктивно принимает сторону жертвы. Конечно, в школе я считал себя верующим. Когда нам запретили молитвы, мы молились молча, одними губами. Нас и за это гоняли, высматривали, кто так губами шевелит, творя тайную молитву. Но это была такая радость для маленьких, молодых людей, которым хотелось хотя бы таким образом противопоставить себя системе. Поэтому в те годы быть христианином было гораздо легче, чем сейчас.

Потом, конечно, пришло какое-то углубление. Я тогда был очень молодым человеком. Довольно рано, в 15 лет я поступил в университет. Это не к тому говорю, что я был гением, только хочу сказать, что война у нас украла детство. Поэтому в университете в кругу физиков я укреплял свою веру. И это было очень просто, потому что почти все математики и физики были верующими людьми, я других не встречал. Они верили по-разному, не всегда они верили строго ортодоксально.

Среди них были люди, которые не имели отношения к церкви, но все они имели отношение к тайне. Без этого физик не будет настоящим физиком. Они ставили перед собой грандиозные вопросы: какой порядок в мире, как вообще выглядит этот мир, где правда, есть ли высшая инстанция, или есть тайна какая-то в мироздании, или нет. Но они все говорили, что есть что-то загадочное — в космосе, во вселенной. Именно от ученых я получил огромную поддержку. Я понял: то, в чем я был воспитан, — это современность, это будущее, это мир атома и мир космоса.

У меня никогда не было ассоциации, которую имеют многие бедные люди иногда, что вера — это устаревший обычай бабушек. Для меня наоборот: темные марксисты говорили глупости, застряли в XIX веке. Мы на них смотрели просто с сочувствием — бедные, они ничего не знают, не чувствуют, не видят. Студенческие годы были для меня хорошим периодом в смысле моего духовного развития.

— Это происходит постоянно. Выбор рождается в момент страха, а страх возникал постоянно. Я испытал страх, уже когда был совсем маленьким ребенком, во время войны… Однажды я испугался того, что меня выгонят из начальной школы. На то были сложные причины, я даже потом снял об этом автобиографическую картину. Было удивительно, что тогда придумали учителя: после первомайских праздников я узнал, что меня выгнали из школы, а если я не окончу школу, то и не буду учиться в университете, значит, для меня в жизни закрываются возможности, и главное — я не буду интеллигентом. Это было самое страшное, но тогда выбора не было.

В этот момент мама меня спасла, потому что у нее были знакомства с людьми, которых она спасала во время войны. Они тогда уже жили в Израиле, но у них были родственники в нашем правительстве. Нашли номер телефона, сходили на почтамт, чтобы связываться с Тель-Авивом, потом оказалось, что меня восстановили в школе.

Потом, когда я был студентом киношколы, к нам неоднократно приходили люди, предлагая сотрудничество с нашим КГБ, предлагая стать стукачами. Таким образом, всех опробовали, проверяли, обещая, что будут помогать в карьере. Конечно, надо было поговорить с опытными людьми, чтобы понять, как вести себя кагэбэшниками, как уйти от этой опасности. А это была реальная опасность. Мне это удалось, меня только три раза вызвали, а потом оставили свои попытки, больше за меня не цеплялись.

А сейчас, когда открылись архивы, я посмотрел, что они обо мне писали, как они были мной разочарованы. А это и была моя цель, я этого и добился — их разочаровать, потому что бороться напрямую было бесполезно и безнадежно, они были сильнее. Мне опытные люди говорили: «Не говори "нет", но говори такие глупости, чтобы они тебя оставили в покое». Это удалось. Я дошел до такой глупости, что они даже в деле моих слов не записали. Но все-таки, знаете, это были непростые моменты жизни.

Когда в первый раз я посетил моих итальянских родственников, супер-миллионеров, они мне сразу с открытым сердцем сказали: «Останься у нас, дадим тебе работу. Поможем тебе окончить другое училище, чтобы ты мог работать в экономике». Я должен был тогда выбрать, что я хочу — быть в бедной стране артистом кино или в богатой стране директором большого концерна, который производит холодильники. Я понял, что того, что я могу делать в искусстве, холодильники мне не дадут. А те сказочные деньги, которые я мог бы получать, они не могли дать мне такой жизни, которая могла быть в кино.

Мне было важно общение с людьми, чувство, что я о чем-то серьезном с ними говорю. Мне казалось это важнее, чем бизнес, и я скромно вернулся в Польшу и продолжил мою учебу в киношколе.

— Знаете, темы сами приходят, если человек наблюдает мир вокруг себя. Проблема всегда в выборе — какую тему стоит развить, а какую пока отложить. Были темы, которые лежали в шкафу долгие годы, и только через время я их поднимал вновь. Конечно, были и ограничения, многих сюжетов цензура не допускала. Особенно не приветствовались религиозные сюжеты, истории о духовных исканиях и сомнениях. Подобными мыслями цензура была очень недовольна, они говорили напрямую: «Зачем об этом говорить? Оставьте».

Но однажды я даже пошел на провокацию, снял картину об умирающем человеке, она называется «Спираль». В этом фильме я использовал конструкцию, которая в логике называется «редукция к абсурду». Я показал человека, существующего абсолютно без метафизического понимания действительности, который вдруг почувствовал, что что-то не так: после того, как он узнал о смертельной болезни сердца, у него появилось чувство, что жизнь его обманула. Он надеялся, что так будет всегда, что он будет жить радостью материальной жизни, а духовного пространства он так и не обретает в картине.

Мы, как зрители, видим, что вокруг этого человека нет ни одного креста, нет ни одного костела. Герой — типичный представитель части общества, для которой мир выстроен так, словно в нем вовсе нет Бога, они ничего не чувствуют. Интересно, что такую картину мне разрешили снять.

Помню, с этим фильмом я приехал в Советский Союз. Мы один раз показали ее во ВГИКе, но там сказали: «Это смотреть могут только профессора». Я говорю: «Что вам тут мешает? В фильме никто ни разу слова "Бог" не произносит». Они сказали: «Наших людей обмануть невозможно. Если вы говорите о смерти, все будут думать о Боге». Они были правы, конечно. Этот фильм никому не разрешили показывать, картина до сих пор в России никому не известна.

— То же, что и всегда, я не верю, что время имеет такое большое значение. Но сейчас границы компромисса размыты. Мы не можем жить совсем без компромиссов, потому что мы находимся во власти материи, и это тоже трагедия нашего существования: мы всегда ограничены нашей физической слабостью, одним духом мы жить не можем. Но с другой стороны, эта наша несчастная плоть, которая за нами тянется, бывает красивой, бывает увлекающей.

Сегодня границы компромисса надо заново находить: что я могу себе позволить, а что — нет, насколько я обязан соотносить свою жизнь с Евангелием, а, значит, с пониманием, что я призван любить других людей, делиться ними, заботиться о них. А часто об этом думать так не хочется. Над нами властвует природный эгоизм: мне хочется заниматься только самим собой. Но иногда все-таки что-то проясняется в голове: этого я допустить не могу, и другого я не могу себе позволить. И это вопрос, который я и всегда ставил перед собой, это и мой насущный вопрос к миру, в котором я живу сегодня.

В моей последней картине «Инородное тело» действие происходит в большой корпорации, до глубин своих абсолютно аморальной, где никаких принципов нравственности никто не соблюдает. Знаете, это для меня сегодня самая серьезная проблема.

— Да, карьеру надо делать, карьера необходима. Но иногда приходится за успех расплачиваться душой. История Фауста, который продал душу, нехорошо окончилась. И сегодня надо людей предупреждать, что душой торговать нельзя.

Я сейчас готовлю к выходу книгу, где собраны разные мои выступления, статьи, доклады, но это, прежде всего, советы для молодых людей. И среди этих советов есть один, он называется «Как иметь что-то (например, варенье) и как его съесть»: вот я одно хочу иметь что-то, но если имею, тогда не могу это употреблять, если употреблю, то тогда я потеряю. Это часто становится драмой в нашей жизни. Как найти выход? Где граница моих сил? Мы все так мало можем, но мы должны пробовать быть светлыми. Но у всех разные границы…

+КИРИЛЛ, ПАТРИАРХ МОСКОВСКИЙ И ВСЕЯ РУСИ

Беседовала Алиса Струкова