 |
|
ГАЗЕТА "СПАС" |
|
| |
|
|
№1 (142) январь |
|
|
А.И. Осипов Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ И ПРАВОСЛАВИЕ
(Продолжение. Начало в №11 (140) ноябрь 2015 г.)
 Об их изобилии в душе человеческой Достоевский ярко говорит устами князя в «Униженных и оскорбленных»: «Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».
Потому-то везде и всюду, если не словом, то самой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири, — восклицает он, — свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!» Его мысль необычайно здрава. Смирение не унижает человека, а напротив, ставит его на твердую почву честного взгляда на себя, ибо оно есть тот свет, только благодаря которому человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником — совестью своею. Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.
Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и честно признается себе во всем? Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит весь свой редкий по глубине прозрения анализ души человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и покаяния — и святости образа Божия в нем, сохраняющейся в самой глубине души. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова: «Братья, — поучает старец, — не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле... И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния... Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».
Но познать это не так просто. Далеко не каждый способен увидеть, что и он такой же точно преступник. Напротив, все видят и считают себя в целом хорошими. Именно потому и мир так плох. Но те, которые способны увидеть, что все виноваты за всех, увидеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаяться, — те глубоко преображаются, потому что становятся способными принять в себя Божью правду, принять Бога.
Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более чем «луковка», о которой говорит Алеше Грушенька в «Братьях Карамазовых»: «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алеше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела?»
Тот же мотив видим мы и в «Преступлении и наказании» у пьяницы Мармеладова, когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы! " И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи! Почто сих приемлеши? " И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего... " И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и все поймем! Тогда все поймем... и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский саму основу евангельского учения о спасении: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф 5:3) — на язык современности: «Блаженны, потому что ни один из них сам не считал себя достойным этого Царства».
В годы 1861—1881 Достоевский внимательно изучает творения святых отцов Церкви: Исаака Сирина, Нила Сорского, Тихона Задонского. Последнего он особенно почитал и особенно указывал на него образованному обществу: «Многие ли знают про Тихона Задонского? Зачем это так совсем не знать и совсем дать себе слово не читать?.. Поверьте, господа, что вы, к удивлению вашему, узнали бы прекрасные вещи» («Дневник писателя»). От них узнал Достоевский о главнейшем законе духовной жизни: «Мерою духовного роста человека является его смирение» — эта евангельская нищета духа, на основе которой лишь возможно достижение и самой цели христианской жизни — любви. Ибо там, где нет смирения, не может быть истинной любви.
|
